Омут памяти - Александр Яковлев

Борис Николаевич спросил меня, зачем я иду работать с Горбачевым. "Он же не один раз предавал вас, — заметил Ельцин. — Как будто нет других дел и возможностей. Найдем достойную работу". Я ответил, что мне просто жаль Горбачева. Не приведи Господи оказаться в его положении. В это время я еще не знал, что мины, заложенные Крючковым (подслушивание телефонных разговоров, обвинения в моих связях со спецслужбами Запада), взорвутся и разведут наши судьбы.

Ельцин упрекнул меня за то, что я публично, на съезде Движения демократических реформ, критиковал Беловежские соглашения. Я объяснил ему свою точку зрения и на этот счет.

Был и еще занятный момент. За день-два до этой встречи мне кто-то шепнул, что Ельцин собирается освободить Евгения Примакова от работы во внешней разведке и поставить туда "своего" человека. Называли даже фамилию нового начальника. Я прямо спросил об этом Ельцина. Он ответил, что, по его сведениям, Примаков склонен к выпивке.

— Не больше, чем другие, — сказал я. — По крайней мере, за последние тридцать лет я ни разу не видел его пьяным. Может быть, вам съездить в разведку и все посмотреть своими глазами.

Борис Николаевич взглянул на меня несколько подозрительно и ничего не ответил. Позднее мне стало известно, что Ельцин побывал в Ясенево.

Беседа закончилась, пошли обедать. Вот тут Михаил Сергеевич начал сдавать, выпил пару рюмок и сказал, что чувствует себя неважно. И ушел — теперь уже в чужую комнату отдыха. Мы с Борисом Николаевичем посидели еще с часок, выпили, поговорили по душам. В порыве чувств он сказал мне, что издаст специальный Указ о моем положении и материальном обеспечении, учитывая, как он высказался, мои особые заслуги перед демократическим движением. Я поблагодарил. Он, кстати, забыл о своем обещании. Я вышел с ним в длинный коридор Кремля, смотрел, как он твердо, словно на плацу, шагает по паркету.

Шел победитель.

Вернулся к Горбачеву. Он лежал на кушетке, в глазах стояли слезы. "Вот видишь, Саш, вот так", — говорил человек, может быть, в самые тяжкие минуты своей жизни, как бы жалуясь на судьбу и в то же время стесняясь своей слабости. Ничего, казалось бы, не значащие слова, но звучавшие как откровение, покаяние, бессильный крик души. Точно по Тютчеву: "Жизнь, как подстреленная птица, подняться хочет — и не может".

Как мог, утешал его. Да и у меня сжималось горло. Может быть, первый раз я увидел Михаила Сергеевича без всякой игры. Мне до слез было жаль его. Душило чувство, что свершилось нечто несправедливое. Человек, еще вчера царь кардинальных перемен в мире и в своей стране, вершитель судеб миллиардов людей на Земле, сегодня — бессильная жертва беспощадного каприза истории.

Он попросил воды. Затем захотел остаться один.

Так закончились "серебряные годы" Реформации.

Без всяких колебаний и с чистой совестью утверждаю, что Михаил Сергеевич искренне хотел самого доброго для своей страны, но не сумел довести до конца задуманное, а главное — понять, что если уж поднял меч на такого монстра, как Система, то надо идти до конца. Но для этого требовалось преодоление не только идеологии и практики тоталитарного строя, но и самого себя, чтобы не останавливаться на половине дороги.

Конечно, был возможен и другой ход событий, но связанный с силовым вариантом. Однако жизненный и политический выбор Горбачева был иным — он был убежденным эволюционистом. В частных разговорах с Горбачевым мы даже близко не подходили к вариантам силового плана. Мятежники августа 1991 года использовали силовой вариант в антиперестроечных целях, что привело к разрушению Советского Союза и хаосу на постсоветском пространстве. Лично я уверен, что силовой вариант в целях защиты Перестройки не смог бы привести к созидательным последствиям.

Вот почему я считаю, что в декабре 1991 года Михаил Сергеевич совершил мудрый поступок. Он фактически сам отказался от власти, отбросил все другие возможные варианты. Не знаю, что здесь сработало: осознанное решение или же предельная человеческая усталость. Скорее всего мировоззренческое отторжение силы.

В конце концов, решения в Беловежской пуще не были легитимными. Учитывая эту ситуацию, Горбачев мог просто уехать домой, объявив, что он продолжает считать себя Президентом СССР, пока не будет иного решения съезда народных депутатов, который избрал его президентом. Ядерная кнопка оставалась с ним. Он передаст ее только вновь избранному президенту, если он, Горбачев, будет законно отстранен от власти. Сложилась бы весьма выигрышная позиция, поскольку он не настаивал бы на сохранении именно своей власти, а просто требовал законных процедур.

Так могло быть! И можно представить себе положение, которое сложилось бы в стране. Можно представить ситуацию, в которую попали бы правительства иностранных государств.

Вроде бы правильно говорят: не судите, да не судимы будете.

Конечно, правильно, но, увы, это сказано не для XX века, когда и судят безжалостно, и судимы без милосердия.

Горбачев заслуживает и уважения, и милосердия. Он ушел в историю. Крови на руках нет. Хотелось ему ввести вздыбленную еще Петром Россию в цивилизованное стойло, да больно брыкастая она, дуроломная, ломает и вершинных людей через колено.

Так или иначе, но замочили старых волков молодые, более клыкастые и охочие до власти и денег, ибо на Руси власть — это и есть деньги.

Горбачеву выпало тяжелейшее испытание, какие достаются политику, может быть, раз в столетие: подняться на самую верхотуру и стремительно скатиться вниз; начать преобразования и увидеть, как рушится многое, что составляло смысл и цель твоей жизни; волею судеб оказаться у руля в тот момент, когда накопленные за много десятилетий противоречия подошли к критической точке, положив начало тенденциям, окончательное суждение о которых придется выносить потомкам; познать не только сладость всемирной славы, но и горечь временного отвержения у себя на родине.

Тяжелейший удел, которому не позавидуешь. Воистину место в Истории стоит дорого, очень дорого.

Остается добавить, что в этих моих размышлениях о Михаиле Сергеевиче, о его замыслах и действиях, конечно, много субъективного. Но я хотел разобраться не только в том, что мы делали вместе, переживали вместе, осуждали вместе, но и в самом себе, в своих реальных убеждениях и романтических иллюзиях, в своих надеждах и заблуждениях.

Не хочу быть ни обвинителем, ни адвокатом — ни Горбачева, ни себя. Я просто рассказал, что было. Иногда с гордостью, а порой — и с горечью. Но главным в моей жизни остаются не сомнения, обиды или неудовлетворенности в великой страде за свободу, а то, что мы рука об руку с Михаилом Сергеевичем, пусть и спотыкаясь, шли к этой свободе, не задумываясь над тем, чем она закончится для нас — славой или проклятиями.