Микенский цикл - Валентинов Андрей

Тихо шелестел ночной ветер. Тихо горел огонь. Тихо звучали слова Элохи-пастыря.

– Ну, а если ты хочешь иного, почему бы тебе не сказать Ему? Ведь ты для этого и пришел.

Развел я руками, ближе к огню подсел. Поздно об этом. Я не услышал Его, Он – меня...

– Ты знаешь, многоуважаемый Элохи-пастырь, о хабирру, что ныне живут в земле Кеми?

И вновь задумался тот, кто сидел у костра. Задумался – кивнул.

– Слыхал. Хабирру – часть нашего народа. Во времена гиксосов Иосиф, правнук праотца Абрагама, увел свое племя в страну Черной Земли. Он был очень гордым, Иосиф бар-Иакоб, думал, что избран Им и что народ его тоже избран. Хабирру – гордецы, жестоковыйные люди, собирающие там, где не сеяли, не верящие пророкам... но, говорят, и вправду избранные для великого дела.

– Почему? – поразился я. – Если они эти... жестоковыйные?

Ровно горел огонь, тихо светили звезды над нами. Никто не спешил – ни я, ни он.

– Жестоковыйные? – усмехнулся Элохи-пастырь. – Видишь ли, Дамед бар-Тадай, мой гость, в этих краях верят, что люди созданы Им по Его образу и подобию. Только люди сами определяют свою судьбу. А значит, приказывать им нет смысла и пугать тоже бесполезно, они подчинятся лишь телом, не душой. Нужно убедить, и не всех – каждого. Так отчего же не начать с самых упорных? Остальные сами придут к Нему...

Я так и не понял, шутит ли он, Элохи-пастух, Элохи-пастырь. Жестоковыйные хабирру страждут в кемийском рабстве. Я, единственный, кто способен сокрушить Великий Дом Кеми, должен вывести их оттуда, спасти...

Или нет?

«Помоги народу Моему, сделай так, чтобы познал он свободу, чтобы из рабства сам вышел, чтобы пошел туда, куда Я велю...»

«Познал свободу... сам... сам...»

– Я слыхал, в этих краях любят сказки, многоуважаемый Элохи-пастырь, – усмехнулся я. – Не рассказать ли тебе одну? Ночь такая долгая...

– Ночь долгая, – согласился тот, кто сидел у огня. – Рад буду услышать твою сказку, о Дамед бар-Тадай, мой гость.

Странное дело, вновь почудилось мне, что шутит Элохи-пастырь. Но не зло, по-доброму. Словно забрел к его костру маленький мальчишка из далекого Аргоса, которому страшно в ночной пустыне.

– А сказка такая... Жил некий владыка жестокий, любящий собирать там, где не сеял. Много покорил он стран, много взял городов. И возгордился он в сердце своем, сказав: «Пойду я в царство на Великой Реке, и огнем его сожгу, и пленю его людей, и наступлю на выю стране этой...»

Я поглядел на Элохи-пастыря. Кивнул мне он: продолжай, мол, гость. И вновь мелькнула усмешка в темной, посеребренной сединой бороде.

– Но вошло сомнение в сердце его, ибо нет счастья в том, чтобы покорить еще одну страну, и в том, чтобы завоевать мир, тоже нет счастья. И поехал он к Тому, Кто создал все миры, Кто правит ими, и спросил Его, как жить дальше, ибо тошно быть владыкой жестоким. Спросил – но темен был ответ. И сел владыка жестокий у ночного огня, и сомнение стояло за спиной его...

Короткая вышла сказка. Короткая, без конца. Но не удивился Элохи-пастырь.

– Долг платежом красен, гость мой, бар-Тадай. Расскажу и я...

Ближе к огню подсел он, сцепил пальцы над пламенем. И почудилось мне, будто отступило пламя, к углям красным прижалось.

– Моя сказка такая... Был день, когда пришли сыны Божий, что в дальних землях сами слывут богами, к Господу, дабы предстать пред Ним. И Противоречащий пришел с ними. И вопросил Господь Противоречащего: «Не с земли ли пришел ты? Видел ли ты там народ Мой, что избран Мною для дел великих?» И ответствовал Господу Противоречащий, и сказал: «В рабстве народ Твой, в царстве на Великой Реке. Телом рабы они, и духом рабы они. Пасет их царь этой земли жезлом железным. Слабы они, не освободятся сами. Повели же, Господь, некоему владыке жестокому сокрушить царство, словно сосуд горшечника, и рабов этих, народ Твой, сделать свободным».

И ответил Господь Противоречащему, сказав: «Поведай Мне, слуга лукавый, когда раб становится свободным?..»

Ночь над землей Ездралеон, над древним пастушьим царством. Тих костер, негромок голос Элохи-пастуха, Элохи-пастыря...

Когда раб становится свободным?

* * *

– Ну, Тидид, ты если уедешь, так уедешь! Тут такое было! Эти, из Аскалона, еще раз сунулись, колесницы выкатили. А мы снова им дали, ох, дали! Ногу, правда, мне подранили-попортили, оглоеды... А вчера правители ихние, суфеты которые, сюда пришли, у твоего шатра на колени, чудики, бухнулись. До сих пор стоят, бедолаги! Сдаются они, Тидид! Просят только жизнь людям сохранить... Ты чего, Диомед, вроде как и не рад? А эти, фракийцы-туски всякие, поссорились, пополам поделились. Половина на Кеми собралась, тебя не послушалась. Да, еще из Аргоса письмо. Промах Дылда прислал...

– Э-э, погоди, брат Сфенел, не главное говоришь! Слушай, брат Диомед, внимательно слушай, да. Все мы сделали, все увидели, все узнали. Проследили гонца хеттийского. Думал он, что хитрый очень, понимаешь! В общем, нашли мы предателя, нашли этого негодяя. В цепях он теперь, как собака последняя. Э-э-э... Не так сказал, не он в цепях...

Аскалон, предатель, письмо...

Что важнее?

"Диомеду Тидиду, ванакту Аргоса, от Промаха, басилея тиринфского.

Пишу тайно, пока только тебе. Эвмел Адрастид умер. Спорим, кому быть главой совета гиппетов. Тебе лучше вернуться. Перед смертью Эвмел Адрастид велел передать: «Кронов Котел – Котел Времени, ловушка. Они – часть Номоса, убивать нельзя». Не понимаю. Возвращайся, Тидид. Ты нужен".

Эх, дядя! Ну почему ты – мудрый, добрый, верный? Почему ты, почему сейчас? И куда мне теперь возвращаться? На Поле Камней?

Прощай, дядя Эвмел, мой второй отец! Хайре!

Теперь на ней не было ничего, как тогда, в Хаттусе, в пустом, брошенном дворце. Только цепи – тяжелые, бронзовые. Расстарался гневный Фоас-курет. Ведь для этолийца нет ничего хуже измены!

Голая худая девчонка, избитая, изувеченная... Голая худая измена...

Шевельнулись запекшиеся черной кровью губы:

– Удачно ли съездил в землю Ездралеон, ванакт Диомед?

– Не очень, – вздохнул я. – Зато понял, что человек может стать свободным, если освободится сам. А иначе он просто раб без цепей... Удачно ли вершатся дела, Курос, мой верный дамат?

– Удачно! – злым вызовом сверкнули глаза. – Аскалон согласен сдаться, самые горячие из твоих союзников скоро сложат голову в Кеми... И, кажется, слуги ванакта наконец-то поймали хеттийского лазутчика?

Она ни о чем не жалела, Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Даже сейчас, когда не я – Танат Жестокосердный смотрел ей в глаза.

– Но почему ты? – не выдержал я. – Почему? Эвриал Смуглый сразу заподозрил тебя, но я не верил! Ты не рабыня, тебе много раз предлагали вернуться домой...

– На руины моего дома, – перебила она, дернулась, рванулась ко мне. – На пепелище Хаттусы, на развалины моей страны! Ничего-то ты не понял, Диомед Кровавый, убийца народа моего! Впрочем... Сейчас тебе станет понятнее... Тогда, в Хаттусе, твои гетайры хотели позабавиться не с дочерью жреца. Я скрыла имя отца, и меня не выдали. Я – Цулияс, царевна хеттийская, дочь Великого Солнца Суппилулиумаса Тиллусия. Я служила своему отцу и своей стране!

Если я и удивился, то не очень. Удивляться надо было раньше, раньше следовало подумать, откуда дочь жреца ведает, как вершатся дела царства.

Верховный дамат Курос, моя правая рука...

Я вновь поглядел на нее – избитую, окровавленную... не покорившуюся.

– Ты хорошо служила своей стране, Цулияс, царевна хеттийская.. Ты умрешь, как мужчина...

– Я, Диомед, сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидавра, Масеты, Эгины Апийской и Калидона, владыка Земли Светлых Асов, волю свою изьявляю: город Аскалон, руке моей противившийся, сжечь дотла и жителей его перебить, никого не щадя, дабы содрогнулись недруги мои и соседи мои, чтобы поняли все, что твердо я буду править землей этой...