Микенский цикл - Валентинов Андрей

Последняя?

* * *

Никогда не думал, что буду говорить с выходцем из Тартара. Впрочем, не думал – и не говорю. Это он говорит.

– Знаешь, Диомед, я вначале на тебя разозлился, обиделся даже. Это же твой план был! А я тебя предупреждал, предупреждал, что не выйдет ничего! А тут докладывают: возвращаются аргивяне, и все остальные возвращаются...

Выходец из Тартара богоравный Агамемнон Атрид изволил хмурить брови. Не слишком – вроде нашего Зевса Трехглазого, что на Лариссе.

– Ну, может, оно и к лучшему так... Но что теперь войску объяснишь? Вон Одиссей бегает, вопит, что кормчие у тебя плохие, в Мисию вместо Троады свернули...

А я все еще не верил. Не верил, себя за ладонь щипал – незаметно, дабы Атрид не узрел. Три года с лишком прошло, как погиб маленький Ферсандр, как взяли мы проклятый Пергам. Для меня, для всех, для мира – три года.

А для носатого – три дня! Или четыре. Или пять.

– Ладно, так и скажем – ошиблись кормчие, морского пути в Трою не знали. Но теперь, Тидид, все по-моему будет! Никаких хеттийцев – прямо на Трою идем. Войско уже и так волнуется...

Щипаю я себя за ладонь, синяки ставлю. А может, не в Тартаре Атрид просидел эти годы? Тартар-то не забудешь! А, к примеру, сбежала из Гадеса прабабка моя, Горгона Медуза, завернула на денек в Авлиду, глянула в глаза всему воинству ахейскому... Да только слаба старушка стала, поистратила силы. Всего-то ее взгляда на три года и хватило.

– В общем, все! Готовь корабли, поведешь передовой отряд. На Трою! Понял, Тидид? На Трою!

Ого, эка брови сдвинул носатый! Сейчас молнией ударит!

– Понял?! Ничего-то я не понял!

Бродят тени по Авлиде-Тартару. Бродят, рыщут, смеются.

Поют.

– Эй, гуляй по кругу фляга!

Диомед ослеп, бедняга.

Эвона! Эвона!

В бой с врагами мы ходили -

Чуть своих не перебили!

Эвона! Эвона!

К Трое плыли мы, старались,

А в Пергаме оказались!

Эвона! Эвона!

На Приама меч острили,

А Телефу кровь пустили!

Эвона! Эвона!

Эй, плесни чуток Борею -

Завтра плыть к гипербореям!

Эвона! Эвона-а-а!

Хорошая песня! Мне, во всяком случае, понравилась. Вот гетайры мои отчего-то все за мечи хватались... А зачем за мечи хвататься? Ни к чему мечи в богоспасаемой Авлиде. Не Арей-Ярый – Дионис-Бромий тут в чести. Пей, гуляй, про Диомеда-слепца пой! Хорошо! По душе воинству такая служба – сидячая да лежачая. Вот только ноздри лучше бы паклей заткнуть – загадили Авлиду, ступить негде. Поэтому я в первый же день Фоаса и Эвриала с Капанидом-басилеем во главе за дальние холмы отправил лагерь разбивать. И от благовоний здешних подальше, и от болтовни тоже, и от Бромиевой потехи. А то загуляют мои аргивяне с куретами, лови их потом по берегу!

...И что интересно, не один я такой умный. Там, за холмами, Любимчик окопался. Думал я навестить рыжего... раздумал, Эвриала к нему направил.

В общем, все при деле, один я уже второй день по Авлиде благовонной брожу. Брожу, все еще не верю. Три года! Дий Подземный, три года! Три года – и три дня. Ну, пусть пять, пусть даже неделя! Эх, Медуза-прабабка, горазда ты шутки шутить!

Конечно, ванакт аргивянский не просто так, от шатра к шатру, по Авлиде слоняется. Ведь скоро доведется этих гуляк через море волочь, прямиком к Крепкостенной! Ну и запустил Атрид воинство! А ежели разбегаться начнут?

– Эй, гуляй по кругу чаша!

Здесь, в Авлиде, Троя наша!

Эвона! Эвона!

Ну вот!

В первый же день, когда носатый молниями отгремел, бросился я вепрем Эрифманским к Менелаеву шатру. Да только пуст шатер оказался. Лишь вечером корабли белокурого в песок загаженный ткнулись. Не утерпел я, не стал ждать, пока сходни сбросят, за борт черный схватился, подтянулся, на доски смоленые палубные животом упал...

Весь последний месяц я думал, что я Менелаю скажу. И как скажу! Ведь доверял я ему, белокурому. Ведь не мальчишка он – третий воевода! Как же он мог приказ мой не выполнить, Пергам Мисийский бросить? Ну ладно, провалился в Тартар его братец носатый, но он-то, Менелай, что делал эти три года?

Оказалось, не три года – тоже три дня. Три дня назад Менелай из Пергама ушел. И не я лишился языка – он, когда ванакта аргивянского, Диомеда Дурную Собаку, в Авлиде узрел. Ведь Дурная Собака должна к Хаттусе рваться, к сердцу царства Хеттийского...

Вот так. Три дня.

А в общем, все просто оказалось. Утром, когда в Пергаме увидели, что пропал Диомед, сгинул невесть куда, прилетела на легких крыльях Паника-дочка. Кто-то (уж не Любимчик ли?) заорал, что боги покарают ахейцев за язву безневинного Телефа Гераклида, потом пошло обычное: «Предали! Окружают!»...

Почернел белокурый. Стыдно парню – не справился. Да сквозь стыд иное проступает, недоуменное. Ты-то, мол, Диомед, чего здесь делаешь? Где же твоя Хаттуса, Диомед-хвастун? Где же твой план победный, Диомед-воевода?

И что расскажешь в ответ? Про Аскалон, про Кеми байку сплетешь? Прошел-де я, великий Дамед-ванака, всю Азию за два дня, а на третий сюда вернулся? Не сказал, понятно. Промолчал. Бродить ушел по Авлиде-Тартару.

Бродить, песенки про Диомеда-слепца слушать, сочувственным речам внимать, что, мол, плохи у тебя, Тидид, оказались кормчие, морского пути в Трою не знают...

– Да не виноват ты, Тидид, не горюй! Кормчий твой виноват, да еще темно было. Мне тоже Троя померещилась...

Ну, уважил Любимчик! Посочувствовал! Не хотел я с Одиссем Лаэртидом, верховным жрецом Гекатомбы, видеться. А уж говорить совсем не хотел. Но куда денешься? Нос к носу столкнулись. Налетел на меня рыжий, волосы торчком, язык на плече... Забегался! Не сидится ему!

– Я... Когда брат твой погиб, не успел сказать... Жалко Ферсандра! Хороший он парень был! Жалко... Знаешь, и Протесилай погиб, сразу при высадке...

– Угу...

Хоронили уже три года назад Иолая-Копейщика, как раз в Пергаме. Видать, решил Одиссей его еще раз на костер отправить. Ну, чем ему не угодил Чужедушец?

– Ты... Ты... Ты какой-то не такой, Диомед! Неласковый...

На это и отвечать не стал. Неласковый, ласковый – дулька я ему, что ли? Поглядел я рыжему-бесстыжему прямо в глаза, хотел все как есть рубануть, от души. И кто он такой, и кому служит, и про пифос варенья и корзину печенья. Хотел – да не сказал. Что толку? Был у меня когда-то друг...

Бродят по Авлиде-Тартару знакомые тени, улыбаются, хмурятся, языки чешут, языки вином полощут. Видать, обвалился Белый Утес, иссохла Лета, не теряют больше души память, с ними она, память, и кажется им, что только миг прошел, как прошелестели крылья Таната Жестокосердного.

Бродят тени...

– Долго буду жить! Ох, долго!

Смеется Протесилай Чужедушец, по песку горячему ерзает. Смеется, бок ногтями дерет, там, где рана пергамская коркой запеклась. Смеется, да только мне не смешно. Да только прежними остаются глаза – холодными, неулыбчивыми.

Чужими.

– А знаешь, только сейчас сообразил, – невпопад замечаю я. – Мы же с тобой вроде как братья двоюродные. Или троюродные...

Словно тряпкой смахнули смех с его губ. Блеснули чужие глаза.

– Ты прав, Диомед, сын Тидея Непрощенного, племянник Деяниры Удавленницы. Иолай Ификлид – твой троюродный брат.

Так сказал, что даже переспрашивать расхотелось. А надо бы! Иолай Ификлид – мой троюродный брат... А Чужедушец, простите, кто?

И вновь почудилось, что на меня смотрит Вечность...

– Значит, Гекатомба состоится? – говорю я Вечности.

– Значит... – откликается эхо в Тартаре.

– Но ведь что-то сделать можно?

– Можно... – соглашается эхо.

Равнодушно-чужедушно соглашается. Что ему мы, людишки-хлебоеды, этому эху, этой Вечности? Встал я, песок с хитона отряхнул...

– Погоди, Тидид! Кое-что сделать можно. ОНИ не решатся сразу встать с нами лицом к лицу. ОНИ будут воевать чужими руками, человеческими. И пока это так, мы почти на равных.