Микенский цикл - Валентинов Андрей

Иным стал его голос, загустел, силой налился. И будто уже не Вечность говорит со мной, а кто-то другой, знакомый.

– Но ОНИ нетерпеливы, ОНИ жаждут, ИХ Грибницы сохнут. Настанет день, когда ОНИ сами начнут убивать нас. И тогда начнется последний бой, последняя битва...

Чужим, не своим голосом говорил Чужедушец – дяди Геракла голосом...

«Вы – последние, и битва, которая вам предстоит, – тоже последняя. Ну и что? И боги не вечны... Слабого судьба тащит на веревке, того, кто сильнее, – за руку ведет, а самый сильный сам судьбой становится. Иди, не бойся!..»

– Последняя битва, – повторил я. – Армагеддон...

– Армагеддон, – согласился голос дяди Геракла. – Троя – наш Армагеддон, мальчик.

Бродят тени по Авлиде-Тартару. Бродит меж ними тень-Диомед. Хуже! Даже тени не осталось от прежнего Диомеда, и ошибаются встречные, когда поклон отдают или поцелуем щеку слюнявят. В Аргосе, на Поле Камней, Диомед. Возле Фив, на окровавленной пустоши Диомед. На пепелище Хаттусы. У ворот Аскалона. Нет уже мальчишки с Глубокой улицы, нет эпигона-победителя, нет Дамеда-ванаки. Вернулся уже не я, кто-то иной, незнакомый. Спросить бы, да только у кого такое спросишь?

А если все-таки...

Он стоял на самом берегу, один, в съехавшем на одно плечо черном плаще. Стоял, не оглядывался. Смотрел. Вперед смотрел, где за морской зеленью лежала неровная серая тень.

– Эвбея, – не повернув головы, заметил он, когда я коснулся его плеча. – Родина. Так близко...

Сегодня он не улыбался, Паламед Навплид. Исчезла дурацкая маска, съехала, упала с лица. Хотелось пошутить – три дня, мол, дома не был, а уже тоскуешь, пухлый? Хотелось... расхотелось...

– Сколько времени прошло, Диомед? На самом деле?

Я не удивился. Сияющий Третьего Шага. Третий Шаг – Шаг богов.

Он слушал молча, даже не кивал. Наконец повернулся.

– Агамемнон служит ИМ, даже не понимая этого. Мой родич Одиссей назвал цену, и его купили. Я думал, что с НИМИ можно иначе... на равных. Я был дураком, Тидид. Мы умрем. Я не вернусь...

И вновь хотелось пошутить, ободрить, ведь последнее дело – думать о смерти перед походом. Да только не шутилось. Совсем рядом, за неширокой морской зеленью, лежала его страна. Наверное, так еще страшнее, чем если родина – за тридевять земель.

– Третий Шаг, – вздохнул я. – Ты должен помочь мне сделать Третий Шаг, Сияющий! Тогда, быть может, мы будем с НИМИ на равных.

Долго молчал Паламед Эвбеец. Наконец дернулось плечо под черным плащом.

– Ты его уже сделал, Тидид. Давно...

Бродят по Авлиде-Тартару тени. Бродит меж ними тень-Диомед. Милосердна нынче Лета, ледяная река. Не отбивает память, бодрит только. И кажется теням, что бесконечен день этот, безначален. А о том, что будет завтра, не думается, ибо не будет у теней этого «завтра», поэтому не спешат тени, не торопятся. Здесь их Троя, здесь их битва.

Откупоривай пифосы, отбивай горлышки у амфор, вынимай кленовые пробки из бурдюков!.. Так и воюем, так и бродим. День, другой... пятый.

Впрочем, бродят не все.

Сфенела Капанида, басилея Аргоса, я нашел под худосочной оливой. Так себе деревце, только до пояса богоравного Анаксагорида тенью покрыть сподобилось. Но все равно – хорошо. Особенно ежели глаза зажмуришь. Особенно ежели рот раззявишь. Раззявишь – а тебя орешками кормят. Лесными.

Жрет Капанид орешки, жмурится, а юнец толстозадый (ох, знакомый юнец!) знай себе старается. Скорлупу лущит, богоравного тешит...

– Еще, Деипил, – басит богоравный. – Еще, голубчик!

И тут словно упала пелена. Сгинул Тартар, налились плотью тени.

Очнулся.

Очнулся, по сторонам посмотрел, на лагерь благовонный, на могилу войска бестолковую, дураком Агамемноном вырытую. Какая война, какая Троя? Если уже такие, как Капанид...

– Басилей Сфенел, встать!!!

Разлетелись по грязному песку орехи лесные, несъеденные...

– На Остров Блаженных попал, басилей? Блажишь, значит? С голубчиками голубятню устроил?!!

Никогда я так на друга своего лучшего не орал. А что поделаешь?

– А... А делать чего? – моргает в ответ Сфенел-голубятник. – Тут же нечего делать, Тидид!

– Нечего? – взъярился я. – Яму вырыть! Собственным приапом! Вырыть – потом зарыть. И так – сорок раз, понял?!

– Есть...

Оглянулся Капанид, края ямы будущей намечая. Пискнул испуганно толстозадый Деипил-голубчик. Покачал я головой:

– Ладно, басилей. Яму пока отставить. Собери всех, кого трезвым найдешь. В моем шатре. Сейчас!

* * *

Аяксы – Теламонид и Оилид, Асклепиады – Махаон и Подалирий, Патрокл с малышом Лигероном. Ну, и мои богоравные басилей, конечно... Мало трезвых оказалось!

Жарко в шатре. Душно. И не от зноя полуденного – от разговора.

– Да понимаю я, ребята! – гудит Аякс-Большой. – Рассобачились все, сам вижу. Я к Агамемнону ходил, так меня даже не пустили. Занят, говорят, Агамемнон. Думает сильно...

– Каждый вечер думает, – кривит узкий рот Оилид Локриец. – А с утра похмеляется, богоравный! Так что ты, Тидид, к нему сейчас не ходи – без толку.

– В лагере уже болеют, – негромко замечает Махаон Асклепиад. – Чего удивляться, если такая грязь вокруг? Скоро мы все перемрем без всякой Трои.

Переглянулись братья-целители, вздохнули, на меня поглядели. А что я? Хотел всей толпой к носатому заявиться, так ведь он занят... думает.

– Ребят надо взбодрить, – предлагает невозмутимый Патрокл.

– Яму вырыть, – соглашаюсь я, на смущенного Капанида поглядывая.

– Почему – яму? – удивляется Аякс-Большой. – Давай, Тидид, я твой лагерь штурмом возьму! А потом ты – мой. А потом – все по очереди! С деревянными мечами, понятно...

Неплохая мысль у бычка! На день-другой поможет. А потом?

– Все-таки поговорю с Агамемноном, – решаю я. – Пьян будет – похмелю на месте. Надо уже завтра отправлять корабли...

– А завтра не получится, дядя Диомед! – весело перебивает меня малыш Лигерон. – Не получится! И знаешь, почему? Не знаешь? И вы не знаете?

Радуется малыш – озадачил дядей. Даже Патрокл удивленно глядит.

– А потому не получится, – важно сообщает Лигерон, – что я жениться буду. На девчонке жениться – на дочке Носача. За ней сейчас дядя Одиссей поехал. Вот я женюсь – и поплывем!..

Тишина в шатре – пришибленная такая. Словно каждому из нас на голове амфору разбили. Пустую.

– По Авлиде слух прошел, – наконец вздыхает кто-то. – Наш Атрид с ума сошел.

– Всей Авлиде пропадать – будем свадебку играть, – соглашаются с ним.

Золотой стеной стояли хризосакосы – как тогда, у ворот Лариссы. Не пройдешь, не пробьешься.

– Не велено! Не велено пускать!

Я все-таки прошел – и не такие крепости брали. Красный шатер Агамемнона – не Хаттуса, не Аскалон.

– Не велено...

Это в спину – тупой стрелой по панцирю.

– Кого там гарпии?!.

А вот это уже в грудь. Но тоже – скользящим.

– Я же приказал никого не!..

Громыхнул гром – недогремел. Вместо грома – вздох тяжелый. Замогильный, затартарный.

– Тидид, ты? Слушай, давай выпьем!..

...Пустые бурдюки, полупустые, полные, кратер перевернутый, на полу чаша золотая, рядом – амфора критская с осьминогами, еще одна чаша на скамье – серебряная. Крепко думает богоравный ванакт микенский. Даже не разбавляет!

– Давай вып...

Похмелить? По-аргивянски – правой в челюсть, а после по-куретски – левой в ухо? Так не затем вроде шел...

– Наливай, – вздохнул я. – Только разбавить не забудь!

– Они... Они сказали, что нас не выпустят, понимаешь, Тидид? Не выпустят из Авлиды! Мы здесь все передохнем, перемрем, перережем друг друга. Понимаешь?

Не понимаю. То есть, что все перемрем-передохнем, это, конечно, ясно, а вот все остальное... А главное, свадьба-то при чем? Чтобы на свадьбе все и передрались?

– Не выпустят... Калхант трижды спрашивал, печень мне показывал, и птицы еще...