К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

Иначе говоря, с одной стороны, он как философ, борющийся с овеществлением, с материальной тяжестью этого мира, должен был бы приветствовать «дематериализацию плоти»… Казалось бы, «сбылися мечты сумасшедшие…». С другой стороны, то, с чем он столкнулся как созерцатель, привело его в замешательство, если не в отчаяние: «Зимний космический ветер сорвал покров за покровом, спали все цветы, все листья, содрана кожа вещей, спали все одеяния, вся плоть, явленная в образах нетленной красоты распалась». «Нет уже и не может быть такой прекрасной весны, такого солнечного света, нет кристальности, чистоты <…> В самой природе совершается таинственный процесс аналитического расслоения, распластования», «эфирные тела» навевают тоску. Однако, ведь не «в самой природе» происходят подобные явления, а в аналитическом сознании изобретателя кубизма. (Даже в наиболее удачном «распластовании», каковое Бердяев усматривает в «Петербурге» А. Белого, «тоже нет еще красоты»[1136]; а что же говорить об остальном…) Mais tu l’as voulu, George Dandin! Ты этого хотел, Жорж Данден!

Вот где Бердяев на самом деле двойственен, а не в случае публичного скандала между ним и Философовым по поводу «Церкви Третьего Завета», последствием чего явилось возмущенное письменное обращение Бердяева к своему оппоненту. О. Волкогонова по этому поводу высказывается так: «Письмо Бердяева производит двойственное впечатление: с одной стороны, это разрыв, а с другой – какой-то не окончательный, оставляющий лазейку примирения <…> Мужества для полного разрыва в своей душе не нашел» (с. 122). Однако если Бердяев постарался не порвать окончательно с кругом Мережковского, то это произошло не от недостатка «мужества»[1137], а от благородной верности дружбе (речь идет о дружбе с Гиппиус), от того, что, как подчеркивает сам корреспондент, случившееся в тот вечер «не имеет никакого отношения к Зинаиде Николаевне» (там же).

Бывает, автор книги находит противоречие там, где его нет: например, между «универсализмом христианства» и «мессианизмом России», которая видится мыслителю исторической преемницей религиозной миссии Израиля, принявшей это бремя (а не «преимущество»!) как раз ради распространения «универсализма».

Наряду с неосторожными обобщениями, встречаются в тексте и примеры обратного – излишние углубления в приватную сферу, как, скажем, в «наводящих тень на плетень» раздумьях по поводу отношений Бердяева с его почитательницей Евгенией Герцык. Дело не только в том, что такая материя не поддается последним выяснениям, а и в том, что в данном случае она в них не нуждается.

В некоторых случаях, напротив, автор жизнеописания Бердяева безоговорочно следует за ним, колеблясь вместе с линией героя, причем тогда, когда как раз требуется взгляд со стороны. Поистине огорчительно, что биограф принимает в качестве само собой разумеющейся бердяевскую трактовку Октябрьской революции как проявления национальной стихии. Между тем своим бестселлером «Истоки и смысл русского коммунизма»[1138] он запустил в мировой идейный обиход опаснейший миф, переписывающий вину за чудовищный переворот во всех сферах человеческой жизни в России, а затем и в половине человечества с идеологической идеи марксизма на русскую национальную почву. Волкогонова следует и за половинчатостью оценок Бердяевым «достижений» тоталитарного строя в сфере образования и в хозяйственной области. У автора жизнеописания не нашлось возражений на это. А между тем, как же не уяснить себе, что программа «ликбеза» была занята прежде всего не образованием как таковым, но переделкой человека «по новому штату» (воспользуемся выражением Достоевского) и что на своем естественно-историческом, эволюционном, а не революционном пути Россия добилась бы несравненно больших экономических и культурных достижений без миллионных человеческих жертв. Вот в каких примиренческих тонах автор описывает эти розовые взгляды антибуржуазного и к тому же ностальгирующего героя: «Признавая прогрессивность по сравнению с буржуазным способом производства социалистической экономики, он не принимал насильственного насаждения материалистического миросозерцания, в котором личность – лишь кирпичик, нужный для строительства коммунизма» (с.331). Ах, если бы не насилие, если бы не рабский труд! Но ведь, где нет свободы, нет и хлеба (хотя свобода тоже не обязательно обеспечивает хлебом, как мы нынче хорошо уяснили). И этот вывод автоматически вытекает из философии либерального консерватизма «Вех», как раз оцененной Волкогоновой, но мало кем усвоенной в сегодняшней России, с нулевых годов все более радикализующейся на обоих флангах.

Эта же логика может быть понята из самого глубокого социально-политического произведения Бердяева – «Философии неравенства»,[1139] подлинно антикоммунистического манифеста, недооцененного впоследствии самим автором, а за ним и его жизнеописателем.

И вот, каким напутственным элегическим резюме провожает нас автор: «…Я надеюсь, что, глядя на тома бердяевских трудов, просвещенный читатель испытает не только положенное в таких случаях уважение, но и ощутит в своем сердце укол: вспомнит одинокого человека, безуспешно пытавшегося всю свою жизнь согреть холодный мир дыханием и потерпевшего в этом безнадежном деле оглушительное поражение» (с.369).

Как не согласиться тут?! Кто же в этом грустном мире не терпит поражения, если под победой подразумевать одоление сил зла? Сам Иисус Христос потерпел поражение от власти тьмы. Но все-таки «поражение» знаменитого философа настолько не окончательно, что в другом веке нашелся автор – и не один, а их сотни! – который уйму сил готов посвятить этой, не совсем близкой и понятной ему личности.

Р. Гальцева

Непройденные «Вехи»[1140]

Душа интеллигенции, этого создания Петрова, есть вместе с тем ключ к грядущим судьбам русской государственности. Худо ли, хорошо ли, но судьбы Петровой России находятся в руках интеллигенции, как бы ни была гонима и преследуема, как бы ни казалась в данный момент слаба и даже бессильна наша интеллигенция.

С. Булгаков. «Вехи».

Прошло сто лет, – с тех пор, как группа известных идеологов социал-либерального «освободительного движения», бывших «легальных марксистов», пережив послереволюционную метанойю «с болью за это прошлое и в жгучей тревоге за будущее родной страны»[1141] выступила с призывом к собратьям по классу покаяться и отказаться от своего радикального, революционного и материалистически-позитивистского мировоззрения.

Ныне историческая Россия снова стоит на распутье. Грозит ли ей революция? Вроде бы нет. Но грозная неопределенность ее общественно-политической формы – ни капитализм (отсутствует конкуренция), ни социализм, ни свобода (для рядового человека), ни угнетение, ни демократия, ни авторитаризм-тоталитаризм, ни многопартийность, ни партократия (впрочем, ближе всего она) в общем, ни верхом, ни пешком, ни утром, ни вечером, ни одетой, ни раздетой…, но многоветвистая развилка ставят перед ответственным самосознанием аналитическую и практическую задачу определения российского будущего.

Революция, которой так боялись участники «Вех», свершилась, согнав интеллигенцию, в качестве независимо мыслящего сословия, с общественной, а отчасти – и земной, арены. (Оговоримся заранее: за три