К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

«Fashionable Nonsense» («Модная бессмыслица», или в русском издании – «Интеллектуальная уловка». М., 2002) с целью дискредитировать философию постмодернистов (Лакана, Делёза, Гваттари и других) как «возникшие в гуманитарной среде влиятельные клики, которые совершенно уводят науку от действительности <…>».

Остается, как это ни противоестественно, предположить, что мы имеем дело здесь со словесной жестикуляцией (или со звуковой перекличкой), где понятия используются не для передачи смысла, а в роли знаков, символизирующих новый тип текста[1128].

Русские мыслители участвовали в прогрессе новейшего времени, предсказывая появление новых философских «парадигм», но не в качестве положительных достижений, а в качестве отрицательных предостережений. Так что «непродвинутость», «отсталость» русской философии, поставленные ей на вид радикальными критиками, как раз и сохранили ее от регресса и оставили ей шанс на подлинный прогресс по творческому пути «экзистенциальной метафизики».

И какими бы ни были замечания и вопрошания к книге Н.В. Мотрошиловой, она в своем замысле противостоит многочисленным попыткам заставить свернуть русскую философию с этого пути, на котором «благородная верность прошлому» (Н. Бердяев) становится условием верности истинному.

Р.Гальцева

Из-за рубежа: книга Александра Вадимова «Жизнь Бердяева»[1129]

Герой этой книги[1130] – столь яркая и маркированная фигура, что всякое свидетельство его или о нем, даже на фоне переизбытка сегодня таких свидетельств, сразу задерживает на себе взор. В данном случае внимание привлекает и имя автора книги, Александра Вадимова (Цветкова), исследователя-энтузиаста, недавно ушедшего от нас после долгой и мучительной болезни и героически трудившегося над избранным предметом до последнего дня. Свою недолгую жизнь – а умер он на двадцать восьмом году от роду – он посвятил русскому философу: организовал первый в России музей Бердяева, тщательно собирая и описывая экспозиционную коллекцию, занимался текстологическим анализом, работал над изданием бердяевских сочинений, наконец, охотно делился своими недюжинными знаниями.

Автор успел увидеть свой труд вышедшим в свет, труд, представляющий собой первый том задуманного жизнеописания, но не успел дописать второго тома, который мог бы иметь подзаголовок: Франция. Тому предпослано посвящение: «Светлой памяти протоиерея Александра Меня».

В книге решается двуединая задача: описать по возможности полнее жизнь Бердяева, и так, чтобы из этого повествования вставала его живая личность; передать через повседневные факты биографии запечатленный в них облик философа, ибо в реакциях личности на самые будничные вещи, в его обращении с близкими и со встречными и поперечными она не меньше рассказывает о себе, чем в откликах на события эпохи. Как Достоевского мы ценим и любим в том числе и за то, что он из чувства чести взял на себя тяжкий груз долгов своего покойного брата, также и личность Бердяева вырастает в наших глазах, когда мы узнаем из книги не столь уж известный факт о его готовности отказаться от доли наследства в пользу брата и его семьи. Или вот другой характерный эпизод, затерявшийся в анналах «Киевской газеты» и извлеченный на свет А. Вадимовым, он тоже заставляет вспомнить Достоевского с его страстной отзывчивостью на попрание человеческого достоинства. Бердяев выступает в газете с открытым письмом «Вопрос чести» в защиту человека, покушавшегося на жизнь своего жестокого оскорбителя, и доказывает, что случай этот «менее всего подходит» под категорию «уголовного преступления», что «тут глубокая трагедия» оскорбленной личности.

А вот история, рассказанная Б.К. Зайцевым, о том, как Бердяев «взбеленился» и набросился на своего коллегу по Лавке писателей за какую-то его неуместную игривость, а потом, смущенный, пришел просить прощенья. «Это в его духе, – заключает воспоминатель. – Натура прямая и благородная, иногда меры не знающая». И в другом месте подтверждается то же: «Николай Александрович мог приходить в ярость, мог хохотать, но этого тайного, тихого (подчеркнуто мной. – Р. Г.) фанатизма в нем не было». Прямодушие, горячность (неодобрительно именуемая сегодня эмоциональностью), крупность натуры Бердяева оттеняется в данном случае на фоне скрытного, упрямого характера его супруги.

По ходу чтения книги мы понимаем, что крупный человек не только раскрывается в повседневных мелочах, но своим присутствием и поведением творит из текущей действительности крупные события. Он баламутит ее фальшивую гладь, обнажает ее русло, а иногда и меняет течение.

Январь 1919-го, водворение новой рутины, страшного распорядка вещей. Союз писателей, нужно почтить вставанием память убиенных революционеров К. Либкнехта и Р. Люксембург. Бердяев один остался сидеть, в первом ряду… Он перекрашивает «карту будней»: в Лавке писателей все торгуют, а Бердяев главным образом философствует.

Жизнеописание Бердяева опирается на его философскую автобиографию «Самопознание», но дополнительно охватывает массу разнородных источников: воспоминаний, архивов, писем, протоколов допросов и устных свидетельств. Книга изобилует фактическими деталями, которых так не хватало прежде для связного представления о жизненной канве и которые помогают уяснить и общественную эволюцию, и ход философского творчества Бердяева. Есть факты совершенно новые.

Мы узнаем из книги Вадимова о первом, написанном, очевидно, в 1897 году, «самостоятельном, законченном и относительно объемном произведении» философа «О морали долга и о морали сердечного влечения», которое было изъято у его автора при аресте и затем пропало. Узнаем и о первых, доселе неизвестных публикациях Бердяева – появившихся в мае 1898 года в журнале «Мир Божий» двух рецензиях на книги Б. Поллока «История политических учений» и Г. Ольденбурга «Будда, его жизнь, учение и община». Приводится описание атмосферы на заседании Религиозно-философского общества в 1909 году в Петербурге, где Бердяев выступал с докладом. Он чувствует отчуждение от ближайшей ему петербургской среды с ее оккультно-мистическими воспарениями. И цитируемое далее письмо с признанием философа: «Во мне образуется и крепнет чувство христианской церковности и чувство рыцарства по отношению к Христу» – сразу объясняет, что дает крепость человеку в его противостоянии модным завихрениям. Многозначительно звучит для нас свидетельство М.В. Сабашниковой-Волошиной, передающей впечатление немецкого журналиста Пауля Шеффера, посетившего послереволюционную Москву и побывавшего также на философских «вторниках» у Бердяева: «Вы сами не знаете, в каком духовном богатстве вы здесь, в Москве, живете <…>»

Таких открытий для читателя, и не новичка, а достаточно подготовленного знакомством с «Самопознанием» и текущей литературой о Бердяеве, немало.

Но есть и досадные недоговоренности, дефицит авторского комментария. Без сомненья, интересно узнать об анкете журнала «Mercure de France», предложившего Бердяеву, среди других европейских интеллектуалов, вопрос: «Присутствуем ли мы при разложении или при развитии религиозной идеи в современном человечестве?». Однако самого главного – ответа на этот существенный вопрос, хранящегося во французском журнале начала века, мы не узнаем, на него нет даже намека. Далее. Если уж цитируются воспоминания А. Белого и Б. Зайцева о скандале в Московском литературно-художественном кружке между Белым и неким беллетристом, то описания одной механической стороны