К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

дела – шума и жестикуляции, без объяснения, о чем шум, – согласитесь, мало. Это что-то вроде немого кино без титров. Если говорится, что «свидания и новые разговоры» между Мережковскими и Бердяевым в Париже в 1908 году «не ладились», и чем дальше, тем больше, то еще важнее для читателя было бы узнать, в чем суть этих разногласий, закончившихся «полным разрывом», но таких разъяснений нет. Сообщается, что такого-то числа после чтения доклада о Гюисмансе у Бердяева «была битва со Столпнером», докладчик «возражал с большим подъемом», – но ни слова о предмете «битвы» и сути спорщицкого воодушевления.

Та же таинственность сохраняется в отношениях Бердяева с «путейцами», весьма значимых для обеих сторон и в свое время нашумевших. Цитируется: «С Булгаковым встретились хорошо, и он дружественно настроен после нашей переписки». И рядом, без перехода, выдержки противоположного толка о «все обостряющихся спорах» между Бердяевым и Булгаковым. Но и дружественность переписки, и обострение споров равно остаются покрыты мраком неизвестности. А вот из письма Бердяева другая загадка: «Философов был разъяренный» (чем?), «общение с Мережковскими невозможно» (почему?). Кто такая «В. С.», кто «модный адвокат»?

Из всех этих примеров авторской скупости вовсе нельзя, однако, вывести, что таков принцип, положенный в основу книги, ибо в других ее местах, напротив, подробно излагается и содержательная сторона дела, часто с опорой на текст «Самопознания», (как, например, при описании сектантского учения «бессмертников»).

Встречаются в книге и дефиниции – по касательной к предмету, как в случае, с газетой «Утро России»: ведь важно не то, что она «московская», а то, что она правокадетская. Еще меньше можно согласиться с характеристикой изданий так называемого «Христианского братства борьбы» как «полноценного преемника» «Вопросов жизни», хоть бы и «в их общественной части», поскольку «Братство» в отличие от идеологов «Вопросов жизни» проповедовало революционное насилие (вопреки объявленному, христианству).

Тем не менее все эти несовершенства (правда, где их нет?!) не меняют первоначальной оценки: эта книга – подвиг служения боровшегося со смертным недугом человека. А что может быть выше этого?!

И конец ее – делу венец – великолепный. И провиденциальный для понимания дальнейшей судьбы Бердяева, высылаемого за границу. Это – из рассказа его свояченицы Евгении Рапп, плывущей вместе с семьей Николая Александровича на «эмигрантском» пароходе, – о птице, которая сидела на мачте в продолжение всего пути, по поводу чего капитан заметил: «Это необыкновенный знак».

Р. Гальцева

Неизменный спутник[1131]

Биография Н.А. Бердяева в ЖЗЛ

Ольга Дмитриевна Волкогонова, доктор философских наук, автор работ по россиеведению, с первых строк предупреждает читателя: «Может быть, кому-то в моем жизнеописании Бердяева не хватит ”соли и перца”, но я изо всех сил старалась избежать крайностей и рассказать о Николае Александровиче объективно – насколько это вообще возможно в писательском деле»[1132]. (Вообще-то обычно не хватает не «соли и перца», а той живой и внутренней отзывчивости, которая дается таланту по принципу «подобное (познается) подобным». И что означает «избегать крайностей» и что это за «крайности»? Избегать, по-видимому, надо ложности, несоответствия правде.) Автор описывает диалектическую кривую, рассказывая о перемене своих убеждений относительно избранного героя. Пройдя фазу восхищения мыслителем в те годы, когда доступ к нему был отгорожен толстыми стенами спецхрана, она переживает разочарование в нем в новые, российские времена, когда на прилавки хлынула философия русского зарубежья и оказалось, что не он один мыслил и писал, «оказалось, что его гордое одиночество и непохожесть на остальных – миф, созданный, в том числе, и самим Николаем Александровичем. <…> Ему, как и каждому из нас (?! – Р.Г.), все, происходящее в собственной душе и голове, казалось чем-то принципиально особенным <…> Я обнаружила, что почитаемый мною гордый аристократ Бердяев, как и любой другой мыслитель, не был свободен от сильных влияний со стороны других <…>» (с. 6). И она ставит на работах Бердяева … «печать вторичности».

Что ж, русский мыслитель и не такое претерпевал за свою жизнь.

Однако «прошло время», и в душе исповедующегося автора какое-то равновесие между Бердяевым и «другими» установилось. По-видимому, наступило осознание, что огорчившие Волкогонову «заимствования» (а в философии это и есть филиация идей, без которой нет культурной преемственности) – дело обыденное; и «в спокойном состоянии ума» (с. 7) она почувствовала себя готовой взяться за жизнеописание философа, – руководствуясь при этом не слишком убедительным принципом: «основные события жизни Николая Александровича проходили внутри его головы, а не снаружи» (с. 8). Правда, иногда в этот период более благосклонного отношения к Бердяеву О.Волкогоновой привлекается такое суждение о нем «известного философа Мераба Мамардашвили»: «… за спиной Бердяева нет устойчивой традиции осуществленных, доведенных до конца выполненных актов мысли (попросту говоря, он не всегда додумывал до конца свою мысль. – Р.Г.), а личной интуиции и гениальности (вот как! – Р.Г.) у него очевидно не хватило на то, чтобы самому это осуществить (т.е. опять же, додумать до конца?! – Р.Г.) без предшествующей традиции» (с. 10). Как видим, автор книги об одном из замечательных людей, апеллируя к подобным снисходительным оценкам, так и не избавилась от собственной, по ее же слову, «высокомерности» по отношению к избранному мыслителю.

Жанр представленного жизнеописания несколько загадочен: по стилю, это скорее дипломная работа, в которой попадаются реляции типа: «Николая Александровича нельзя понять, не имея представления о его взглядах и убеждениях» (с. 8), – или: «мемуары не являются достаточным источником» (с. 7). Но, с другой стороны, дипломной жанр требует библиографической предыстории или экспозиции, чего в данной работе нет, ибо их не предписывают правила серии «ЖЗЛ», на просторах которой всякий сочинитель может отправляться в путешествие в качестве первооткрывателя. Здесь не так уж важно то, что за бурные прошедшие годы собралась огромная биобиблиография работ по Бердяеву, этому самому популярному русскому мыслителю на Западе и самому не забываемому в отечестве, – будь то эпоха советской власти, для которой он был особенно ненавидимым идеологическим врагом[1133], или – постсоветской России, когда он стал едва ли не самым востребованным проповедником свободы. (Так что вряд ли можно согласиться с мнением обозревателя жизни Бердяева, что он преувеличивал свое значение (см.: с. 87, 94.).)

Герой жизнеописания – фигура удивительная: безупречный рыцарь ее величества человеческой личности, озабоченный «судьбой человека в современном мире»; сейсмографически улавливающий грозные подземные толчки истории; неустанный искатель и защитник истины, страстный полемист. Он один из основателей философского течения экзистенциализма в России; теоретик «философии творчества».

Естественно, что, следуя жанру ЖЗЛ, Волкогонова сосредоточилась на жизненной стороне дела. И тут вырисовывается человек чести, преданный, но принципиальный