Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

Вашу стилистически изысканную прозу, особенно «Адамов мост», сравнивают с письмом Саши Соколова. А кто для вас образец стиля, то высшее, что заставляет стремиться к себе?

Мне кажется, что «образец стиля» (это не стиль, а другое, но к этому мы еще вернемся) находится для меня вообще не в литературе, и шире – не в искусстве. Это поле вторичное. Но более доступное, внятное. Чем жизнь. И тяготенье к образцам на этом поле вполне естественно для юности. Хотя и там – лучше, наверное, когда это собирается не в одной точке, не в одном имени (не сотвори кумира). А потом, когда это пройдено и остаешься один, начинается (или не начинается) путь к тому «высшему», о котором вы спрашиваете. Я имею в виду опыт существования живой (и неживой) материи. То есть попросту – жизнь. Ту тайну, которую Трисмегист ставил над Богом. И эти «образцы» повсюду: между огнем и рукой, цветком и взглядом, но непроглядней и чище – уже без взгляда и руки. Не мемесис, не подражание жизни, а опыт близости, опыт недостижимого становления в ней. И не сказать, что все это не «заставляло стремиться к себе» в молодости, но заслонялось более доступным, ведь «близь ближайшего» (Хайдеггер) дается труднее всего. И вот, если на этом пути приходит то, что мы называем зрелостью, начинают проступать отношения с тем, что, казалось, было всегда рядом и очевидным, но оказалось, стояло к тебе спиной или вполоборота. Открывается опыт чуткости к внесловесному и во многом нечеловеческому. Но оно уже не находится вне тебя, это и есть ты. И не ты. И тут нет кумиров и образцов, каждый и каждое занято своей работой, вы соседи по опыту жизни. И единственное (конечно, не только), что не дает тебе дойти до конца в этой чуткости – речь. Но и без нее – ближе не подойти. То есть не подойти так, чтобы при этом не утратить из виду и предмет, и себя. Понятно ли я говорю? Когда распускается цветок, за этим стоит не «стиль». Когда чайханщик в Индии «пранит» молоко, переливая его из чашки в чашку на расстоянии разведенных рук и при этом глядит на восходящее солнце, и весь там и не там, – это не «стиль». А тысячелятья безотчетной божьей работенки. И узоры эти ткутся на такой неизъяснимой скорости, что речь по сравнению с ними – недвижность и немота, и ничего ей, кроме человека, казалось бы, не остается. Казалось бы… Но и его нет. С этого и начинается письмо. Как сказано в упанишадах: дыхание, разлитое по телу, – речь. Потому ее произносят, не вдыхая и не выдыхая.

Кроме литературы, вы занимаетесь живописью и фотографией. Это тоже способы воплотить опыт внетелесного, приближения и выражения внесловесного? Просто другие способы – или же у них, возможно, другая задача и отдача?

У меня в жизни было четыре периода работы с… ну, скажем пока, с «визуальным», за неимением лучшего. Глядя сейчас, в обратной перспективе, я думаю, главным был первый – в молодости – редкий, ошеломляющий и имевший самые глубокие, не до конца мной и теперь осознаваемые последствия. В конце 70-х, начале 80-х я работал художником-реставратором монументальной живописи. Нас было всего-то несколько бригад по 5–7 человек в каждой – на всю Украину, на тысячи церквей и монастырей. Представьте себе, что после советской школы (которую я мало посещал, завееваясь в странствия по стране) вы попадаете в Почаевскую Лавру, где живете и работаете несколько лет. Где стоите под куполом в ночи у зрачка Богоматери, в тиши, восполняя утраты в этом зрачке, при том, что глаз ее немногим меньше, чем вы целиком. Я застал еще старых мастеров, передававших нам опыт. Не опыт живописи и даже не опыт реставрации. Это опыт работы со временем, его палимпсестом, окнами в нем, опыт чуткости в отношении «другого» и места (уместности) своего «я». Об этом же мы говорили с отцом Валерием, например, старцем, в его келье, когда наглядевшись на звезды в запретный телескоп, тайно хранимый им под кроватью, сидели у светающего окна. Это было в те годы, когда нам запрещалось даже в разговор вступать с монахами. Меня не раз тогда увольняли… Потом я работал с фресками Софии Киевской, в Печерской Лавре и др. Потом, уже частным образом, в течение нескольких лет расписывал храмы в глубинке. Это была моя первая (и последняя) работа. (Так и называлась моя первая публикация – «Я работаю», поэма. Это в те времена, когда слово «Бог» нельзя было напечатать, 1979 год.) Но, как я теперь понимаю, это, скорее, я был работой, надо мной она шла, про-из-водила меня. И не только в высоком, но и когда, травясь парами дихлоэтана, вкачиваемого в стены для укрепления кладки под живописью, спускался с лесов и блевал, обхватив руками дерево. И все это вместе взятое было даром судьбы, тогда еще мало осознаваемым опытом, но потом, думаю, сильно сказавшемся – в том числе, и в письме.

Потом, в середине 90-х, в Киеве, начался другой период – я затеял газету (негазету, коллекционное периодическое изделие) «Ковчег». С привлечением каллиграфии, рисунков «по-живому», со сложной партитурой ритма и соотношений текста и визуального ряда, с возвратом к тому, что во многом утрачено с приходом компьютера, но и не исключая его участия… Авторами в ней были люди из самых разных творческих областей, и по географии – от Японии до… кругосветные. Я помню, как в опустевшем в те годы Институте археологии, я смастерил ходули и ходил между разложенными на полу листами, чтобы видеть игру возможных комбинаций, и за окном в ночи шел снег, а из угла на меня глядела «верещагинская» горка черепов… Потом, перед 2000-и, был третий период – меня угораздило задуматься о том, каким бы мог быть символический монумент рубежу тысячелетий, такая «роза ветров» мировой культуры, ее времен и пространств. И я, поначалу не очень всерьез, в одиночку втянулся в то, что несколько лет спустя, оставив за спиной километры чертежей, макетов, рисунков, стало архитектурным проектом металабиринта «Фигура времени». Но главное была не «одежка», а то, что должно было происходить внутри с посетителями. Это было еще до современных компьютерных игр, и в реальности. Лабиринт этот (величиной с небольшой город) потом хотела воплотить Германия, но по финансовым соображениям «не потянула». Да и я особо не был огорчен, вряд ли он был бы воплощен в адекватном виде, а не превращен в какой-нибудь «дисней-ленд для