Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

тщетным трепыханием и гибельной скоротечностью»), влиянии на человека. И даже в большей степени – о конце той эпохи (ведь и заканчивается книга символично смертью идиота), внутренних причинах этого конца, его неизбежной обусловленности: «необходимо очертить особенности того времени, вспомнить его условности и законы, ведь оно, казавшееся фундаментальным, мстительным и незыблемым, легко уступило неожиданному общему натиску, сдалось без боя, оказавшись на поверку проницаемым, ветхим и тотально слабым. Но от этого не стерлись многие его черты, позволившие когда-то и мне существовать в нем, переживая свою жизнь как непроходимую плотность и неразрешимую трудность». Если есть такой негативный опыт той эпохи, то возможна ли сейчас ее реставрация?

Конечно, нет. И по очень простой причине. Появилась частная собственность. В искаженном виде она была и при советской власти, – в виде власти, возможностей, блата и пр., но, как таковая, была порицаема, пользоваться ее благами, выраженными индивидуально, было невозможно. Посему власть была обречена, она ведь не смогла узурпировать язык и через него сознание, никакие формы индивидуального языка оказались ей не подвластны. По-моему, это главная причина невозможности реставрации. Есть и другие, но эта – фундаментальная. Можно вернуть только пошлость прежней жизни, разнообразие лжи и пр., но это – временно. Я вспоминаю то время, когда власть завершалась, как повсеместное ощущении лжи, тотальное сокрытие чего бы то ни было. Эту матрицу было длить невозможно. Я, кстати, очень рано понял идею повсеместной ветхости, еще в школе, в классе восьмом. Но это отдельная история.

А кем вы хотели тогда, в детстве стать?

Планов было громадье, конечно. Идея стать пожарником меня занимала недолго, как и профессия ветеринара. Но, отчетливо помню, как самое главное, – чтобы никакого гуманитарного уклона. Я спасался от политического морока в изучении точных наук. И не я один был такой, потому что весь гуманитарный мир, все его наблюдаемые в то время проекции, имели стойкий привкус просто невозможного прохиндейства. Посему я учился в математической в Саратове, еще в заочной школе при Московском Физтехе, поступал на физфак МГУ, но не поступил, а возвернувшись домой в Саратов, легко попал в университет, на физфак. Собственно, это было неплохое образование как комплекс, с долгой подробной математикой, ставшей для меня с той поры философской матрицей. Мы учили ее четыре курса во всех наклонениях – от матанализа до топологии. В общем, я всегда хотел обрести хоть какой-то чистый смысл, и, получив естественнонаучное образование, я его обрел. Если бы я кончил филфак или истфак, я был бы недоучкой.

Вы много писали про ваш родной Саратов, от сборника «Саратов» до нынешнего «Парада». А с чем он в первую очередь у вас ассоциируется, главная личная эмблема Саратова, может быть, запах или звук? Мой прадед рассказывал, как его отец, саратовский помещик, разводил под Саратовом верблюдов…

Да, верблюды в Заволжье были привычным гужевым транспортом, все-таки степи, полупустыни, границы с каким-то тревожным безразмерным Востоком. Поезда, незабываемы их тогдашние черно-белые «этикетки» с именами Ашхабад, Андижан… Но для меня эмблема Саратова – мой дворик под шапкой вяза на улице Шевченко, где прошло мое детство, такой островок безопасности в чуждом мире. Сияющий фокус детского времени, манящая обитель, где не бывает жарко и холода не смертельны. Но это, конечно, иллюзия. А главное в Саратове, для меня во всяком случае, что там меня всегда посещает чувство, что я попал в середину колоссального материка. Там очень выразительный ландшафт, – о воронежском Мандельштам написал, что он всечеловеческий, «…яснеющий в Тоскане», и вправду: очерк обрывистых холмов иоднообразия Волги подневероятно устойчивыми небесами мне всегда казался общекультурным. Да не только мне. В Саратове, как известно, в начале ХХ века появились лучшие русские пейзажисты, «Голуборозовцы». Но это уже специальный разговор. Во всяком случае, там, где сходятся очень выразительные ландшафты – холмов, поросших прозрачным лесом, уравненной степи и Волжского безмерного мениска, – вполне могла и оправдаться завиральная теория Льва Гумилева о пассионарном узле. Одним словом, эти места производят впечатления.

В. Н. Топоров подал мяч под названием «петербургский текст русской литературы», многие отбили, матч продолжается до сих пор. А есть ли «саратовский текст»? И, кстати, релевантен ли в нынешние времена «петербургский»?

Думаю, что с «петербургским текстом» все в порядке, все-таки сложилась иерархия написанного за ХХ век, когда, в сущности, нормальное бытование большой прозы из-за политического пресса было практически невозможно, но то что осталось – уже немало. Помимо выдающегося абсурдизма обэриутов – «критические аналитики» Вагинов, Добычин, Николев и Гинзбург и несколько других, –порождают своим сегодняшним присутствием новое качество и новое понимание прозаического письма. В Петербурге были осуществлены три выпуска альманаха «Русская проза», и он показал полнокровные темпераменты этой территории.

Что касается релевантности «саратовского текста», я судить не берусь, так как покинул родину еще в 1982 году и никогда позже не участвовал в тамошних литературных проектах. Но вот тесных отношений с саратовскими художниками я не порывал и считаю, что если и есть какая-то особенная «саратовская школа», то скорее в пейзажной практике живописи. Я одного художника, пишущего по сей день поволжские пленэры, почитаю выдающимся. Это Евгений Яли, продолжающий совершенно по-своему линию «Голубой розы», невероятно трепетно и философски проникновенно. Покойный Роман Мерцлин тоже органичная фигура именно «саратовского письма». Но это, конечно, специальная тема.

Читая, например, Ильянена, нельзя ошибиться в «географической привязке»… Вас довольно много переводят, например, как я знаю, на французский язык. Отслеживаете ли вы переводы, какими средствами удается передать ваш весьма стилистически изощренный и насыщенный хронотропными деталями текст? Как он воспринимается иноязычной публикой?

О, об этом лучше спросить переводчика… Что я? На «Похороны кузнечика» были рецензии и в «Монд», и в «Фигаро», и в массе прочих мест. Там как раз отмечалось, что язык перевода органичен и прозрачен, выглядит для читателя родным. А перевод «Нежного театра» еще до издания был поддержан Centrenational du livre, выиграл конкурс. Мне с переводчицей просто очень повезло – это Элен Анри, она еще и филолог замечательный, автор работ об Анненском, моем любимом поэте, она и поэзию переводит. Да и издательство Cherchemidi ждало ее перевод годы, терпело… Такие дела. Я участвовал несколько раз в обсуждениях моих книг, и понял, что если я рассчитывал на аналитический контакт, то в этих переводах я его получил на все сто. Но все дело в работе переводчика, знатока русской литературы и «петербургского текста» в частности.

Сергей Соловьев:

Мы себе не равны никогда

Выход книги писателя и путешественника Сергея Соловьева «Джойс, Нора. Любовные письма» («Арт-Хаус Медиа») и предстоящий – поэтического сборника «Ее имена» («НЛО») стал поводом для беседы о работе художником-реставратором, джунглях Индии,