Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

проза и все другое – проистекают только из нее. По-моему, у всех литературных жанров цели схожие, для меня, по меньшей мере.

Что же касается арт-критики, то у нас это даже более редкое явление, чем литературная и прочая критика, из ныне действующих писателей ею занимаетесь только вы, Гройс и Бавильский, кажется. Какова сейчас ситуация в вашем цехе, появляются ли новые имена?

О, я себя к этому цеху не причисляю. Для меня это просто такая форма переживания жизни, тем более, художники для меня – куда важнее писателей, потому что приносят настоящие видимые жертвы. И они чрезвычайно чувствительны к «мерцаниям» парадигмы цивилизации, что ли. Вот это мне и интересно, тут есть прямая зависимость моей практики письма и способов осознания зримых объектов, производимых ими. Во всяком случае, когда я «организовывал» экспозиции своих друзей, именно эти идеи мной и владели. Так же как и в описаниях их трудов, чем я иногда занимался. К сожалению, площадки, где я могу высказываться таким образом, последнее время схлопываются и маргинализируются. Но что тут попишешь, когда даже Русский Музей пускает в свои стены производителей, способных на многомиллионный (в рублевом исчислении) взнос.

Мне вспомнился Х. У. Обрист, куратор, автор известной книги о кураторстве, который недавно выпустил книгу-историю новой музыки. Для вас музыка, как мне кажется, весьма важна. Ее трудно запечатлеть в тексте (в ваших книгах больше отсылок к живописи), но – думали ли вы о каком-нибудь музыкальном проекте? В виде концерта – или исключительно «музыкальной» книги?

Действительно, нельзя припомнить большую прозу, где не было бы «описаний» музыки, историй, подобных оперным сценам. Для меня вообще это такой композиционный маркер прозы, чувство сцены что ли. И у Манна и у Пруста очень многое буквально нотировано, переведено в звук. Помимо того, что их герои все время слышат музыку, собеседуют о ней, философствуют и визионерствуют, тяготеют к театрам и пр. У меня есть несколько «музыкальных» идей, их можно назвать невоплощенными проектами, вот, – оперное либретто, скажем, о Павле Филонове. Еще балетное либретто по одному пушкинскому тексту на музыку русского барокко. Но, может быть, это просто такой мой жанр – «невоплощенное либретто», опера и балет в некой литературной форме. И, кстати, когда мои тексты вдруг получали музыкальную оснастку (Владимир Раннев, композитор, очень ценимый мною, использовал их в своих замечательных транскрипциях), я убеждался, насколько это для моей практики органично. Вообще, когда музыка не проникает в литературу, то это очень плохой маркер социального времени, «глухота паучья», как написал Мандельштам о кромешном людоедстве недавнего прошлого.

А какое музыкальное сопровождение вы выбрали бы для своих произведений? Может быть, для какого-нибудь романа у вас уже есть «саундтрек в голове»? Я почему-то «слышу» ваши романы в сопровождении Перселла, минималистов, может быть, еще Терри Райли…

Если бы я мыслил подобным образом… Но, думаю, что в сопровождении никакое литературное произведение «специально» не нуждается, его ведь нельзя подтянуть до уровня музыки, потому что это совершенно разные вещества, другое дело – музыка как объект интереса и зона переживаний. У музыкальных произведений совершенно иная органика. И если они не возникают со словами заодно, в метафизическом смысле, будто одновременно, то ничего хорошего не получается. Посему великая литература как чистая калька для опер, к примеру, выглядит убого, но страсти и интриги, прописанные великим сочинителем, могут превращаться и в выдающиеся музыкальные доминанты, как, скажем, у Массне в операх «Манон» и «Вертер», или же – наоборот, как у Прокофьева в «Повести о настоящем человеке» и «Семене Катко», где «нулевая литература» обретает вневременные страсти, не ночевавшие в убогих литературно растленных книгах, писанных на потребу момента.

Как раз у упомянутого мной Райли была идея о том, что должен быть фильм, специально снятый по музыке, об отдельном произведении, музыка-фильм… Вы уже говорили о возможностях настоящей литературы. А каким должен был бы быть идеальный текст, текст как абсолютная возможность слова, тот лучший роман (рассказ или стихотворение), который вы еще не написали?

Страшно и помыслить об этом, ведь манит всегда совершенно неизвестное, то, что развернется самовольно при попустительстве сочинителя. Я и не знаю, что сказать, хотя бы потому, что все тексты, написанные мною, всегда получались совершенно иными, нежели я задумывал первоначально, потому что власть слова безмерна и всегда уводила меня в ту сторону, о которой я и не мог помыслить. Но надо признаться, что именно эти повороты и доставляют несравнимое удовольствие. Так что «лучший текст» должен будет предстать в будущем всевластием слова. Как лирическое стихотворение, существующее в недрах языка, порождаемое согласно его органике. Это такая мечта. Для ее осуществления требуется энергия самопринуждения, но ее не всегда хватает. Кстати, именно о таком желании эпиграф романа «Парад».

Думая о том, куда «увел» ваш последний роман «Парад», я бы сказал, что в нем присутствует то, чего не было – во всяком случае, в такой степени – в «Нежном театре», «Похоронах кузнечика» и «Фланере», – в книге довольно много иронии. Это образы почти бомжующего в Советском Союзе 70-х негра Нмбмтуклы, философа Мотылька. А встреча Валентины и Мотылька вообще, кажется, в пародийном ключе отсылает к встрече Мастера и Маргариты. Прустовская ностальгическая меланхоличность ваших вещей сознательна была сдобрена этой горькой иронией, какая роль в «Параде» отводится смеху?

Ну, сама природа памяти нацелена на смешное, особенно, – память о тех годах. От этого никуда не уйти, когда геронтократическая монструозность пронизывает все время человеческой жизни той поры. Смех ведь захлестывал буквально все сферы переживаний и деятельности. Его был переизбыток. Государство становилось смешным. Но это был смех совершенно особого рода – унизительный и пародийный, потому что во власти частного человека ничего не было. Так что смешное и пародийное в тексте романа – общий тон отчужденных переживаний тогдашней цивилизации. Нормальному человеку было смешно настолько, что уже становилось страшно. То есть это особый смех, абсурдный что ли, не миметический, а сплошной, коренной, то есть кошмарный. Я очень хорошо помню то уродливое властное время и свои чувства к нему. Но в романистике, в той, которую я ценю, всегда есть смешное – и у Пруста и у Манна. Даже в «Докторе Живаго» есть смешное. Не говоря уже про Вагинова, Добычина, Егунова и Гинзбург. Без этого нет жизни, то есть выжить невозможно без смеха.

«Парад», при всем внимании к человеку, даже, кажется, необычно многочисленному для вас количеству персонажей, это действительно, у меня сложилось впечатление, роман об эпохе, о ее восприятии («и фундаментальные смыслы советского миропорядка, впитанные с начальной поры, в новой гравитации предстают доценту