Искры - Михаил Соколов

Офицер вынул книжечку, записал что-то, потом скомандовал:

— Прощайся-я!.. Рысью-ю, арш!

Казаки наскоро поцеловали детей, родных, пришпорили коней и, не оглядываясь, пустили их рысью.

Степан попрощался с женой, с детьми, поманил пальцем Игната Сысоича и сказал, наклонясь с седла:

— Передай Леону, что я ничего не забыл, про какие дела говорилось там. Жалкую, что бросил завод. Они мне на жизнь глаза открыли, рабочие. — И, крепко пожав руку Игнату Сысоичу, попросил: — Посматривай тут за моими, Сысоич. Больше у меня здесь нету своих людей.

А Егор поцеловал девочку, погладил большой ладонью по ее белой, как ковыль, голове и, отдав Арине, погнал коня вперед.

На дороге поднялась туча серой пыли. В ней мелькали женщины, дети, слышались вздохи, причитания родичей, тягучие, как по покойникам, а когда пыль рассеялась, ни казаков, ни лошадей уже не было видно. Одни курганы могильные маячили в мутных степных далях.

2

Нефед Мироныч тоже готовился встречать царя. Собственно он давно был готов к этому торжественному дню, потому что о приезде царя на Дон слухи ходили еще с зимы, но теперь атаман Калина, вернувшись из Новочеркасска, точно сообщил день встречи. Нефед Мироныч был назначен в делегаты от стариков. Он смолол на своей мельнице отменной муки и велел, Дарье Ивановне испечь два хлеба.

Дарья Ивановна весь век пекла хлеб и не нуждалась в помощи, но на этот раз Нефед Мироныч почти не отходил от нее. Он строго следил, чтобы в тесте было все, что нужно, и важно внушал жене:

— Это хлеб не простой, государственный. Для государя делается, и я должен самолично при сем наблюдать, чтоб какой пакости в нем не оказалось. А то вы, бабы, напекете так, что потом и в остроге из-за вас насидишься. Пеки, как я велю, — мягкий чтоб был, пушистый такой и белый, аж белей снега. И чтоб муху или волос какой запечь — упаси бог! Ну, а остальное сама знаешь, сдоба там — корички-гвоздички разные для духу…

В это время приехала Алена. Она была невеселая, вошла во двор как-то робко, по-чужому, и Нефед Мироныч подумал: «Опять с Леоном что-то случилось. Господи ты наша воля! И за какие наказания ты мне такого зятя послал?» Ноу Алены расспрашивать не хотел, пусть сама пожалуется.

Алена не сразу стала жаловаться. Да она и не хотела говорить с отцом о своей жизни, а ехала посоветоваться с матерью и попросить у нее денег. Нефед Мироныч, не дождавшись покаянных слов, наконец заговорил сам:

— Мне, дочка, некогда, царя встречать еду. Коль до меня дело есть, говори… Леон там не попал в острог опять?

— В острог нет, а дома не живет. Рассчитали его.

— Угу, — прогудел Нефед Мироныч. — И дома не живет, и не работает. И давно?

— С самой зимы.

— Так… Радостные вести привезла, дочка. Ну, и что ты думаешь делать?

— Не знаю. Уморилась так жить, — тихо проговорила Алена.

Нефед Мироныч только этого и ждал. Он кашлянул, выпрямился и с нескрываемым злорадством спросил:

— А… почему же ты, дочка, не слушала родителей, как в девках ходила?

Алена опустила голову и промолчала.

— Молчишь?.. Ну, так я вот какую речь скажу, дочка. Припозднилась ты за моим родительским советом обращаться, не слышу я его, вроде как глухой стал до твоей судьбы.

Алена подняла голову, и на Нефеда Мироныча глянули ее большие жгучие глаза.

— Я не к вам приехала, батя, а к матери, — дрожащим от волнения голосом сказала она.

Нефеда Мироныча будто иглой кто уколол. Он резко встал, хлопнул ладонью по столу и повысил голос:

— А не ко мне, так я не желаю тебя и видеть с твоими жалобами! Левка твой муж. Ты состоишь с ним в законном браке, а что он там делает, это не твоего бабьего ума дело. И ты, Дарья, слышишь?

— Слышу, — робко отозвалась Дарья Ивановна.

— И ты чтоб никаких советов тут без меня не давала.

— Так как же так, Мироныч…

— Замолчь! Я не дозволю чернить законный брак.

— Да я и не собираюсь чернить, батя, с чего вы взяли! — возразила Алена.

— Брешешь, приехала чернить, на судьбу жаловаться… Тот, помещик скороспелый, Яшка, с гимназисткой этой, с Аксюткой, никак судьбу не поделит, ты — с Левкой… И все к отцу с жалобами идут. Не хотели родительскую судьбу принять и блюсти, — другой у меня нег. И у вас не будет… А наипрочем, мне не до вас. Мне государя встречать надо и главную свою судьбу караулить, чтоб другие не перехватили.

Алена уже раскаивалась в том, что приехала в Кундрючевку. Еще раз убедилась она, что дома ничего путного ей не посоветуют и даже не выслушают по-человечески. И она ушла к Дороховым.

Дороховы встретили ее с надеждой и тревогой. По ее грустному лицу, по сдержанности, с какой она поздоровалась, было видно, что пришла она с нерадостными вестями, и Игнат Сысоич нетерпеливо спросил:

— Ну, дочка, что у вас там случилось?

Алена стала рассказывать. Говорила она вяло, с неохотой, больше не о Леоне, а о себе, о том, что ей трудно и скучно жить, потому что Леон скитается по чужим квартирам и вообще мало бывает дома.

Марья переглянулась с Игнатом Сысоичем и вздохнула.

— А ты что ж думаешь, дочка, жизнь — это карусель с гармошкой? В жизни все бывает, — тепло сказала она.

— Ничего, дочка, — добавил к словам жены Игнат Сысоич, — это пройдет, бог даст. Леон не такой, чтобы забросить семью, не верю я этому.

Алена видела, что и здесь ей не найти поддержки. Дороховы, конечно же, будут во всем защищать Леона. И она страдальческим голосом спросила:

— Но что же мне делать? Невмоготу мне терпеть и ждать, пока Лева все свои дела переделает и будет дома… Никому я не нужна стала, и зря, видно, я сюда приехала.

Игнат Сысоич удивленно воскликнул:

— Да что тебе невмоготу? Жизнь? Она и нам невмоготу. Так что ж, по-твоему, в речку кидаться теперь? Скучно ей дома сидеть! А ты дело себе найди, хотя с тем же Леоном вместе, вот и не будет скучно.

— Вот что, Алена, я тебе посоветую, — сказала Марья, — любишь Леона, значит выкинуть надо из головы всякие думки про скуку да про то, что ты никому не нужна. Раз он на тебе женился, значит, ты ему нужна.

— Была нужна, да перестала.

— Ну, ты на самом деле плетешь такое, что и слушать не хочется.

Алена встала, поправила на голове платок и раздраженно ответила:

— Хорошо, я никогда больше не буду вам говорить про Леона. Но про себя я могу сказать, мамаша и батя: я притомилась так жить…

— Мало, что ты притомилась, — усмехнулся Игнат Сысоич.

— И не хочу, — отрезала Алена и вышла.

Игнат Сысоич посмотрел на дверь, на Марью удивленными глазами и сплюнул с досады.

— Очумела, совсем с ума сошла девка, накажи господь.

— Она с ума не сошла, отец, — возразила Марья. — Она сказала то, что когда-нибудь должна была сказать…

3

Новочеркасск уже несколько месяцев готовился к приезду царя. Военные муштровали солдат и казаков с утра до вечера, именитые люди шили костюмы по модным фасонам, торговцы завозили в магазины, в подвалы лучшие товары, в ресторанах составляли изысканные меню, дворники тщательно убирали улицы. Было похоже, что царь прямо с вокзала отправится в магазины, в винные подвалы и рестораны, проедет по каждой улице, побудет в каждом мало-мальски состоятельном доме. На улицах, в казенных учреждениях, в магазинах и в богатых особняках только и разговору было, что о приезде царя. И это событие затмило собой все: войну, поражения на фронте, катастрофическое положение Порт-Артура, деловую жизнь города…

16 августа 1904 года на расцвеченной трехцветными флагами станции Персияновка остановился голубой поезд и тотчас же был оцеплен казаками. По заполненному разряженной публикой, посыпанному ракушечником перрону, как шелест ветра, прошел легкий шум. Толпа зашевелилась, устремилась к поезду, но казаки не пустили ее.

Кто-то истошно крикнул: «Ура императору!» — и в это время в дверях одного из вагонов показался высокий, подтянутый усатый человек с аксельбантами и в полной парадной форме. Это был министр двора, барон Фредерикс. Посмотрев на толпу бесцветными холодными глазами, он задержал взгляд на разодетых дамах в огромных шляпах с причудливыми нагромождениями и сошел на перрон.

Атаман Войска Донского генерал Максимович, крепко держа в руке булаву, решительно направился к царскому вагону, сопровождаемый своими помощниками — генералом Лютенко и полковником Суховеровым.

В дверях вагона показался невысокий человек, в мундире подполковника и в синих брюках с красными казачьими лампасами, в сапогах и офицерской фуражке с белой кокардой.

Оркестр заиграл гимн.

Подполковник спокойно и как-то рассеянно посмотрел на толпу военных и гражданских людей, шпалерами выстроившихся на перроне, потом бросил взгляд по сторонам, на ясное летнее небо и притронулся к золотистым усам. Небольшая холеная борода его блестела на солнце, как бронзовая, на сапогах вспыхивали солнечные зайчики.