Искры - Михаил Соколов

Тогда Френин серьезным тоном сказал:

— Знаете что, дорогой сосед? Пошли вы к черту со своей фанаберией! Когда под Порт-Артуром идет кровавая битва, а в Петербурге продолжаются придворные балы по всякому поводу, когда Куропаткин пьет шампанское у Мукденского дзянь-дзюна, а на реке Ялу, при Тюреньчене, генерал Засулич теряет в сражении с армией Кураки более четверти русских войск, мне, помещику, дворянину, ясно: с таким монархом мы быстро докатимся до французской мясорубки. И вы того, — обвел Френин пальцем вокруг своей шеи, — еще будете болтаться на фонарном столбе. Так я вот что скажу вам, милейший Аристарх Нилыч: пусть вешают вас, а я выпью за упокой верноподданной души вашей.

— Это возмутительно! Это… крамола! — вскипел Чернопятов. — И вы просто повторяете чужие, недостойные дворянина мысли, если хотите. У вас нет своих мыслей.

— Я повторяю чужие мысли! Я, Френин, а? — воскликнул Френин, хлопнув руками по коленям. — Да вы знаете, милейший Аристарх Нилович, что мои слова повторяют все здравомыслящие люди во всей области? В Воронежской губернии! Во всей России, черт возьми! Я повторяю… Ха-ха-ха! — раскатисто засмеялся он и категорически произнес: — Мои мысли — это мысли прогресса и цивилизации, да-с! А ваши, если на то пошло, — это крепостничество, ретроградство, наконец это просто прожитое и пережитое… Эх, холодненького бы цимлянского сейчас бутылочку! А то, ей-богу, мой оппонент рассердился. Никак не привыкнет к моим политическим речам.

Напротив помещиков в купе сидели Яшка и Оксана, слушали их и смеялись…

Возвращаясь в имение, Яшка заехал в Кундрючевку.

Вечером за столом он рассказал о своих хозяйственных успехах, о том, как хорошо был принят на балу у наказного атамана, и наконец голосом, в котором звучали скрытая радость и гордость, заявил, что Оксана согласилась венчаться осенью. Ничего больше Нефед Мироныч не спросил у него, а встал, обнял и торжественно, прочувствованным тоном сказал:

— Вижу, сынок: хорошо, очень крупно шагаешь по жизни, крепким шагом идешь. Если и Оксана подсобит в твоем святом деле, да благословит тебя бог и мое родительское слово, — и, обернувшись к грустно сидевшей у стола Алене, продолжал: — Вот только у сестры твоей не совсем складно выходит с Леоном… Эх, детки мои кровные! Двойка вас у меня, как два глаза, и если бы у вас было добро и хорошей жизни полная чаша, отдал бы отец вам все хозяйство и спокойно закрыл бы глаза навеки. Но желторотые вы еще птенцы, и много еще батьке вашему придется не спать ночей, пока у вас отрастут беркутячие крылья…

— Ничего, батя, уже отрастают, — самодовольно усмехнулся Яшка. — И отрастут, не беспокойтесь.

— Да о тебе и речи нет. Про Аленку толкую. И я так думаю, сынок: дадим мы им с Леоном деньжонок, и пусть они заживут, как люди, и свое гнездо совьют подходящее. Может, гляди, и жизнь влетит в него, как весенняя птица…

Яшка тотчас же достал тысячу рублей и отдал их Алене.

— Устраивайся, сестра, и ты капитально. Надо будет — дам и десять, — была бы ты счастлива.

Нефед Мироныч пошел в горницу, достал из сундука пятьсот рублей и сказал, вернувшись, Алене:

— Вот что я посоветую тебе, дочка: ты не мешайся в мужнины дела, а старайся уют ему и разные там прочие семейные удобства сделать. Возьми эти деньги и покупай свой дом. Может, гляди, Леон и зацепится за него и меньше рисковать семейной жизнью будет.

Дарья Ивановна смотрела, смотрела на Нефеда Мироныча и заплакала от радости: в ее семье опять наступили мир и доброе согласие.

Глава девятая

1

Игнату Сысоичу было ясно, что между Леоном и Аленой начался разлад. И он сокрушенно сказал Марье:

— Говорил я ему: не пара, так нет, женился, а теперь… Не будет между ними согласия!

Марья не помнила, чтобы он говорил так, но сейчас это не имело значения. Сейчас имело значение то, что он говорил правильно.

— Собирайся, отец, и поезжай на завод, — предложила она. — Разыщешь там Леона и потолкуешь. Может, ему там и есть нечего… А Оксане надо написать, чтоб отвадила Яшку. С Загорулькиными нам нечего ближе родниться.

— О том и речь…

На следующее утро Игнат Сысоич продиктовал Насте письмо к Оксане и уехал в Югоринск.

Вышел Игнат Сысоич из вагона и удивился: почтовый поезд, на котором он приехал, почему-то остановился на запасных путях, среди товарных вагонов. Вокруг было много жандармов, и на станцию они никого не пускали. Слышались недовольные голоса пассажиров.

— Какой идиот додумался принимать почтовый на этот путь? — возмущался господин в очках и в шляпе.

— А мне на станцию надо, и ты не имеешь прав не пущать меня, — скандалил какой-то старик с котомкой за плечами.

— Тебе сказано, иди в город, — значитца, как есть в город и иди да поменьше разговаривай, — бубнил усатый жандарм.

Игнат Сысоич сплюнул с досады и быстро зашагал в город.

Над заводом стоял дым. То оранжево-желтый, то синий, то пепельно-серый, то черный, как сажа, он бесконечно извергался из многочисленных труб, подымаясь над крышами цехов, над землей, заволакивал небо, и солнце меркло в нем, вися красным шаром.

Леон находился в заводоуправлении, у Рюмина. Из кабинета было видно, как на крышах цехов, на кауперах домен, на скобах лестниц кирпичных труб становилось все больше народу. Вдали виднелась линия железной дороги и маленькие серые фигурки солдат вдоль нее.

— «Царь-батюшка» едет к своему народу, — насмешливо сказал Леон, — От самого Петербурга солдаты стоят. Надо будет составить хорошую прокламацию об этом.

Вот с южной стороны показался голубой экспресс, и тотчас же на крышах зашевелились, зашумели тысячи рабочих и послышался резкий, истошный крик:

— Едет!

Экспресс вбежал в выемку, потом вырвался из нее и прошумел на переезде напротив завода, обдав пылью будку, стоявших вдоль дороги солдат, бродивших невдалеке белых коз, а через несколько секунд скрылся из вида.

В напряженной тишине на крыше прокатного цеха раздался чей-то насмешливый голос:

— Ну вот, считайте, и посмотрели на царя-батюшку.

— Да-а, посмотрели. На вагоны.

Рюмин отошел от окна, написал Леону записку к новому начальнику прокатного цеха о приеме на работу и, проводив его до двери, спросил:

— Ты читал в газетах о помолвке Оксаны с Яковом Загорулькиным?

Леон не знал, что и говорить. «Этого еще недоставало! Эх, дьявольщина, крутила, крутила и докрутила», — с досадой подумал он и ответил:

— Не читал. И не ожидал. Я надеялся, что она такой глупости все же не сделает.

— Да, жаль. Я с ней объяснился, — негромко произнес Рюмин и пошел к столу под зеленым сукном, заложив руки назад.

Леон с легким раздражением бросил ему:

— Не стоит жалеть, Леонид Константиныч. Она тебя недостойна.

— Неправда, Леон, — мрачно возразил Рюмин.

Леон пожал плечами и вышел. Возле главных ворот, опершись на палку, одиноко стоял Игнат Сысоич, всматриваясь в — лица прохожих. Леон, заметив его, негромко окликнул:

— Батя!

Игнат Сысоич радостно встрепенулся, заторопился ему навстречу.

— Ох, откуда же тебя бог послал, сынок? Я иду со станции и думаю: дай постою немного, может Ермолаич попадется на глаза и расспрошу о тебе, а ты сам… Ты ж, — понизил Игнат Сысоич голос, — в подполе том, Аленка говорила?

Леон улыбнулся, потрепал отца за плечо, и они направились домой. По пути Игнат Сысоич рассказал об Алене, о разговорах с нею, и Леон совсем обозлился. «Там — сестра, тут жена с ума сошла. Что они, белены объелись?» — мысленно возмущался он и услышал голос отца:

— …Я так и прописал ей: мол, гони его в три шеи. Никаких сродствий больше промежду нами не будет…

— Кому писал? Кто?

— Да я, Оксане про Яшку писал.

— Поздно теперь, батя. Сестру Ульяна Владимировна просватала. Да Оксана и любит, видать, Якова. В газетах объявлено об их помолвке.

— С Яковом? Без моего согласия? Без нашего родительского благословения? — изумленно спросил Игнат Сысоич. — Ну, я ей покажу! Я сам поеду к ней и прочитаю ей такую молитву, что она и про любовь забудет!

Леон махнул рукой:

— Не стоит, батя. Что с воза упало, то пропало.

— Как это — пропало? Непременно поеду. Завтра же. Видали, что придумала? Нет чтобы выбрать хорошего человека из простых людей, так она помещицей быть захотела. Я ей покажу помещиков разных да генералов!

Леон молчал. Он знал, что отец ничего не сделает и на Оксану не повлияет, но что говорить с ним? Пусть отведет душу.

Они шли по пыльной дороге. По сторонам от нее земля была испещрена глубокими трещинами, трава выжжена солнцем, скрючена зноем и потемнела от пыли. Там и сям виднелись колючки, на них торчали пожелтевшие иглы. На дороге выглядывали из земли красноватые, с синим отливом, куски железной руды, серые, обточенные подводами известняки, то и дело попадались под ноги оброненные возчиками куски антрацита.