Искры - Михаил Соколов

1

На порожке новой деревянной будки, поставленной на небольших колесах, сидел Игнат Сысоич, курил цыгарку. Огонек ее то пропадал, то вновь разгорался и вспыхивал беспокойным пламенем и далеко-далеко был виден в ночи, словно раздуваемый ветром одинокий уголек степного костра.

Давно смолк в степи гомон людских голосов, затихли шумы на дорогах, догорели вечерние огни на токах. Одни сверчки все еще трещали в хлебах. Изредка где-нибудь слышался дремотный щебет жаворонка или далекий крик ночного хищника, но неумолчный стрекот сверчков, как степная песня, все лился и лился над хлебами, над балками.

Игнат Сысоич начал косовицу, и надо бы ему только радоваться. Земля, арендованная у Егора Дубова, была хорошая, семена, которые дал Нефед Мироныч, оказались отличными, и хлеб впервые за столько лет вышел на славу. Пшеница была рослая, зерном ядреная, рожь вытянулась по грудь человеку, и лишь ячмень не совсем удался.

Но не радовала Игната Сысоича пшеница. На днях он получил подряд два письма. В одном из них. Федька сообщал о том, что ранен в ноги и лежит в лазарете, в другом Чургин хвалился, что Варя родила дочь, и, как бы между прочим, предупреждал, что Леон не работает, но что ехать к нему в Югоринск не следует.

Об этом и думал Игнат Сысоич, сидя на порожке будки, оттого и не спал. Опять душу его бередили беспокойные мысли, вновь она полна была тревог и неуверенности в завтрашнем дне.

— Эх, судьба-судьбинушка мужицкая! Долго я верил в тебя и надеялся пересилить нужду, да нет, видать, не нам тягаться с тобой. Уморился я терпеть и ждать счастья, видит бог. А если и с Леоном, не дай бог, опять что случилось, тогда концы. Аленка переедет к своим, заберет быков, и тогда хоть в могилу живьем ложись, — негромко произнес он и, бросив цыгарку на землю, придавил ее ногой.

Огонек потух и больше не вспыхивал.

Едва рассвело, Игнат Сысоич уже маячил среди пшеницы и точил косу. Сталь резко взвизгивала от бруска, кругом утренний щебет птиц сливался с шорохом хлебов в бодрые шумы, и ветер разносил те шумы над степью, над землей, и они пробуждали жизнь.

Сняв пиджак и положив его на влажную, росную землю, Игнат Сысоич негромко проговорил:

— Ну, господи благослови с нового раза и помоги нам, грешным! — и, поплевав на ладони, потер их и взмахнул косой. Коса мягко ударила по высоким, позолоченным солнцем стеблям, они всколыхнулись на миг, будто оторвавшись от земли и став еще длиннее, и дружно упали в стороне, шурша, как живые.

На току мелькнули белые платки, а спустя немного времени Марья подошла к Игнату Сысоичу с косой в руках.

— Уже начал, отец? Не сыро? — звонко спросила она.

— Да вроде ничего… Косу не точила?

— Нет.

— Дай брусок.

Игнат Сысоич сам наточил ее косу, попробовал и отдал Марье.

— Хороша. Замах делай меньше, пока роса спадет.

Марья встала в ряд с ним, высокая, загорелая, и они дружно пошли по пшенице, мерно взмахивая звенящими косами. Потом пришла Настя, положила ребенка на скошенные стебли пшеницы и стала делать перевясла, готовясь вязать снопы.

Так начался трудовой день Дороховых.

— Ты не спал, что ли? — немного погодя спросила Марья. — Глаза красные.

— Сон что-то не идет, думки про ребят не дают покоя… Так и кажется, что одного в кандалах гонят в Сибирь, а другой без ног лежит.

— Ох, и мнительный же вы, батя! Федьку только ранило, а вы уже и ноги ему отрезали, — вмешалась в разговор Настя.

— Будешь, дочка, мнительным, как на каждом шагу тебя караулит какая-нибудь беда. Что ты тогда, упаси бог, будешь делать одна, с дитем?

— Ну, гадать нечего загодя, — сказала Марья. — Вылечится, придет домой, тогда и будем судить-рядить. Так же и Леон. Как бы он был в Сибири, Илюша написал бы.

— Так-то оно так, девка, а все ж таки сердце волнуется. Окажись Леон в тюрьме, Аленка больше ждать его не будет, а переедет к своим. Конец тогда и родству с ними, Загорулькиными, а может и всему нашему, жизни всей, — грустно заключил Игнат Сысоич.

Марья покачала головой, поправила грабки возле косы, что сгребали скошенные стебли.

— Бросим, отец, про это толковать. Век прожили без Загорулькиных, дал бог, а теперь немного осталось, хоть бы что и случилось. Вот управимся немного, сама поеду проведать их. Алена славная была, и не так легко сделать то, про Что ты толкуешь.

— Дай бог… Начинай, дочка, вязать, пока дите спит, а то, как проснется, переведет тебе день.

— Не переведет, нам не привыкать, — проговорила Марья и снова взмахнула косой.

В полдень в степи показался всадник. Вот он подъехал к току Егора Дубова, сказал что-то и поскакал дальше, подняв тучу пыли. И тогда на току Дубовых послышался плач Арины.

Когда Игнат Сысоич пришел к Егору, тот уже запрягал своего коня. Игнат Сысоич глянул на его потемневшее лицо, на сдвинутые брови, невесело поздоровался:

— Помогай бог, Егор, Арина… Аль случилось что?

— Случилось, Сысоич. Подвели черед и под меня, — мрачно ответил Егор. — Забирают.

— На войну?

— На войну.

— Пропал теперь хлеб, пропала и жизнь вся. Да где она, проклятая, взялась, война та, и какой изувер придумал ее на нашу погибель?.. — в голос причитала Арина.

Егор был нетороплив, неразговорчив, запрягал коня как-то неумело, будто никогда этим не занимался. Вот он, огромный, намотал ремень супонь на створки хомута, оперся о них ногой, и ремень лопнул. Егор зло швырнул его в сторону и скрепил хомут веревкой.

— Так, — в раздумье произнес Игнат Сысоич, — значит пойдешь воевать. А он, Калина наш, не за тот случай в правлении назначил твою очередь?

— А черт их разберет. Они с Нефадеем все могут. Как бы там ни было, а отгулял Егор Дубов. Нефадей молебен отслужит, если я не вернусь.

Игнат Сысоич качнул головой, оглянулся по сторонам, будто их могли подслушать, и с хитрецой сказал:

— Ты прямо, как наш Леон, рассуждаешь.

Егор запряг наконец лошадь; обернувшись к нему, ответил:

— Леон говорил, когда приезжал: из всех, мол, они кровь сосут одинаково, богачи, и из рабочего, и из бедного мужика, и из казака. Правильные слова. Кто пустил по ветру мое хозяйство чи хоть и Степаново? Загорулькины и атаман. А теперь они будут животы наедать, а мы чтоб защищали их животы на войне? Яшка пусть защищает, а мне там нечего делать, на той войне, — озлобленно проговорил он.

— Та-ак… вот тебе и царевы солдаты, — усмехнулся Игнат Сысоич. — А он сюда, говорят, собирается, к вам, казакам. Надеется, должно, на вас.

Егор подошел ближе, достал кисет и негромко сказал:

— Значит, плохо надеется, что собирается к нам. Давай скрутим по одной на прощанье.

Перед вечером второй отряд кундрючевских казаков выступил из хутора. Ничего Егор не успел сказать жене своей Арине, а Игната Сысоича попросил:

— Как сердце поимеешь, Сысоич, подсоби жинке, может хоть голодная сидеть с дитем не будет. Возьмешь себе за труды, сколько совесть свелит. Сто рублей царские получит она, так ты их в дело произведи, как найдешь нужным.

Игнат Сысоич с готовностью ответил:

— Не беспокойся, Егор, хлебу гнить не дозволю. И за труды ничего мне не Надо — вернулся бы ты сам только. А сто рублей мы с Ариной произведем в дело, как и следует, дали бы их только.

До околицы мобилизованных провожали всем хутором. В ряд с лошадьми шли жёны и родичи, тихо всхлипывали, просили казаков беречь себя и слать письма, но голоса их заглушал цокот копыт и ржанье коней.

Арина шла рядом с Егором, держась рукой за стремя, и только вздыхала:

— Ох, Егорушка, не пересилю я нужду без тебя. Ох, не свидимся мы больше!

Егор мрачно хмурил брови и густым голосом отвечал:

— Ничего, свет не без добрых людей, — и прижимал к груди малютку девочку, что держал на руках, и все смотрел на нее печальными глазами.

В стороне, провожаемый женой, сиротливо ехал Степан, низко опустив голову и о чем-то думая. А думал Степан о том же: на кого останется семья, чем будут жить дети?

Станичный атаман сказал что-то атаману, и Калина остановил казаков. Офицер произнес короткую напутственную речь о святом долге Донского Войска перед троном, о том, как воевал Платов, и заключил:

— Вы едете сейчас в лагеря встречать государя императора. Но если доведется свидеться с косоглазыми, секите их на капусту. Служите, казаки, государю и отечеству верой и правдой, а за семьи не беспокойтесь: государь в нужде их не оставит.

Чей-то несмелый голос спросил:

— А почему не выдаете царские деньги?

— Выдадут, выдадут все сполна, — ответил офицер, а у Калины спросил: — Кто это?

— Степан Вострокнутов. Мы его было отчислили от казаков, да нужда велит опять принять его. Заводской он был, потому и непокорность имеет.