Искры - Михаил Соколов

Одна из дам восхищенно заметила:

— А борода, борода — прелесть!

И лишь после этого по перрону покатилось:

— Ура-а-а!

Это был Николай Второй, «хозяин земли русской», как написал он в опросном листе всероссийской переписи населения.

Оркестр проиграл гимн; дамы, военные, чиновники прокричали «ура»; генерал Максимович начал торжественно произносить вызубренные слова, и царь, на голову ниже генерала. смотрел на него немигающими глазами, и от этого они казались как бы застывшими, неживыми.

Яшка, разодетый в светлый костюм, стоял в окружении помещиков. На виду у него были Оксана с Ульяной Владимировной и какими-то дамами в больших шляпах, старики-казаки с хлебом-солью на серебряном подносе и с цветными рушниками. Яшка подумал об отце: «Батя хлеб-соль специально готовил, а поднос держит какой-то бородач. Умрет теперь старик от обиды».

Нефед Мироныч действительно стоял рядом с белобородым стариком, держащим поднос с караваем черного хлеба и хрустальной солонкой, и мучительно придумывал, что ему делать. Он готовил хлебы, а их из-за злосчастной корицы и белизны забраковали. Он несколько дней обдумывал, как будет подносить хлеб-соль и что скажет при этом царю, а оказалось, что подносить будет какой-то безвестный казак из Екатерининской станицы. Нефед Мироныч дрожал от возбуждения, видя царя в нескольких шагах от себя, и лицо его наливалось краской обиды. «Господи, Николай-чудотворец, надоумь, как мне быть», — думал он. Царь, сопровождаемый бароном Фредериксом и красивым брюнетом в форме флигель-адъютанта, князем Воейковым, мелкими шагами двинулся навстречу делегации стариков. Руки его неловко болтались, будто лишние, шел он неторопливо, настороженно поглядывая вокруг.

Яшка смотрел на него и удивлялся: на лице царя не шевелился ни один мускул. Рад он был, что его так встречают, или боялся чего-то и был равнодушен ко всему, — ничего не мог уловить острый Яшкин взгляд. Царь просто двигался.

— И это царь? — тихо спросил Яшка, наклоняясь к помещику Френину.

Старый помещик пожал плечами и промолчал. Яшка посмотрел на царя внимательней и от удивления даже приподнялся на носки. Нефед Мироныч вдруг выступил вперед, повернулся спиной к царю, а лицом — к белобородому казаку и, взяв из рук его поднос, молодцевато обернулся, шагнул и, прежде чем казаки поняли, что он хочет делать, вытянувшись, отчетливо произнес:

— Ваше императорское величество! Как мы есть русские и вашего императорского величества верноподданные, дозвольте, по русскому обычаю, поднести хлеб-соль от донского казачества. В этом есть святая наша любовь к престолу, и вашему императорскому величеству мы рады служить верой и правдой.

Он поклонился и протянул руки с подносом. Царь взял хлеб-соль, передал барону Фредериксу, а Нефеду Миронычу сказал:

— Спасибо, братец. Откуда родом и кто такой будешь?

— Рад стараться, ваше императорское величество! — гаркнул Нефед Мироныч. — А родом буду из Кундрючевского хутора, Нефед, сын Миронов, Загорулькин, — отчеканил он.

Толпа на перроне захлопала в ладоши, раздалось «ура», оркестр заиграл «Коль славен».

Николай мельком взглянул на красное, полное лицо Нефеда Мироныча, на его черную, с проседью, бороду, пригладил свои красноватые усы, а потом достал серебряный портсигар.

Князь Воейков с готовностью поднес ему горящую спичку. Царь закурил, рассеянно посмотрел на стоявших навытяжку стариков.

— Прекрасно, — сказал он и пошел мимо.

Яшка мысленно похвалил отца: «Молодец, старый Загорулька! Замечательно вышло!»

В ресторанном зале вокзала царь выпил сельтерской воды, посидел немного за белоснежным столиком, заставленным всякими яствами и пошел на поле, где были выстроены казаки. Толпа господ ждала его выхода на улице. И когда он вышел из вокзала и раздались истошные возгласы, откуда-то выбежала худенькая, с потемневшим лицом женщина в синей сатиновой юбке и белой сборчатой кофте и упала на колени.

— Царь, прекрати войну! — надрывным голосом крикнула она.

Толпа затихла. Отчетливо прозвучал недовольный голос Фредерикса:

— Безобразие! За чем охрана смотрит?

Николай взглянул на женщину спокойными глазами и ничего не ответил, а когда полицейские оттащили женщину в сторону, он погладил усы и быстро пошел по усыпанной ракушечником и обсаженной молодыми тополями аллее, направляясь в лагеря. Там средь деревьев белели казачьи палатки, блестел золоченый крест лагерной церкви.

Кто была та женщина и откуда она появилась — никто не знал.

После молебна начался парад. Казаки, в полном походном снаряжении, подняв пики, длинными шеренгами выстроились на плацу, в стороне от станции.

Егор Дубов сидел на своем коне во второй шеренге. Лицо его было сурово, картуз лихо сдвинут набекрень. Воинственным он казался на вид и будто ждал только команды броситься в атаку, но на уме у него было другое. На уме были хутор, семья, нескошенный хлеб.

Едва царь показался из-за леса на белом, неторопливом коне в окружении свиты генералов, как над плацем загремело и покатилось:

— …ра-ра-ра-ааа!

Поровнявшись с казаками, царь сказал своим негромким голосом:

— Здорово, братцы!

— Здра… жлаем… ваш… императ…. велим… ство! Ррр-а-а-а!..

Нефед Мироныч тоже был в строю, рядом со стариками. Стар уже он был для смотров, и спина болела, но он сидел в седле, как молодой, — прямо, воинственно, не спуская глаз с царя, и по телу его бегали мурашки от радостного возбуждения. Видел он: невзрачный самодержец и ни в какое сравнение не может идти со своим отцом, но перед ним был царь, которому он, Нефед Загорулькин, подносил хлеб-соль. И Нефед Мироныч с великой гордостью думал: «Знать, судьба, она не всякому в руки дается. Уметь надо ее схватить, а тогда она вся в твоей воле. Теперь казаки сами должны просить меня в атаманы!»

Егор Дубов тоже смотрел на царя, но у него были другие мысли. «Царь… Сморчок какой-то, а на троне сидит. Вот взять бы пикой поддеть под ребра — и конец ему и всем атаманам и Загорулькиным», — думал он.

После смотра началось торжественное вручение полку иконы богоматери. Под звуки церковного хора, громогласно провозглашавшего «победы благоверному императору и его христолюбивому воинству», офицеры встали на одно колено впереди казаков. Царь вручил им икону, сказал короткую речь, закончив ее давно заученными словами:

— С божьей помощью мы победим.

Потом вернулся на вокзал и скрылся в своем вагоне.

Казаки проводили царя недоуменными взглядами. Некоторые зашептались:

— Ну и конь под ним! Чистая кляча.

— Император, а сидит, как на корове, прости бог.

— Дурак. Ему на троне положено сидеть, а не на коне паршивом.

— Тогда пусть и шел бы пеший, а казацкую форму не порочил.

Атаман Войска Донского, генерал Максимович, проводил голубой поезд, сел в коляску и уехал в город. А спустя несколько минут с соседней станции поступила телеграмма: царь благодарил жителей Новочеркасска за верноподданнические чувства.

Все присутствовавшие в тот день на станции Персияновка испытывали разочарование. Каждый из приглашенных и до этого знал, что «хозяин земли русской» не отличался смелостью, коль доехал лишь до Вены и не поехал в Рим из-за каких-то там протестов социалистов. Теперь каждый собственными глазами увидел, что царь вообще ничем не отличается. Нежелание его посетить столицу Дона, находившуюся на виду и сверкавшую на солнце золотым куполом собора, было для местных дворян оскорбительно.

Старик Френин так и сказал Чернопятову, когда поездом возвращались в Новочеркасск:

— Ну, батенька мой, влепил нам монарх пощечину отменную.

Чернопятов только крутил свои усы и молчал. Досадно было и ему, что так случилось, но что тут поделаешь?

— Чего же вы молчите? — не унимался Френин. — В дураках мы остались, в настоящих дураках.

— Оставьте, сосед. У меня голова болит.

— Нет, вы скажите, будете вы кричать «ура» в другой раз?

— Вместе с вами.

— Со мной? Нет уж, дудки! Я могу оказаться в дураках один раз, но второй… И зачем только меня понесло на эту церемонию?

— Знаете что, дорогой сосед? Вы… либерал, да-с, — сердито сказал Чернопятов с явным намерением уколоть старого помещика.

Френин рассмеялся, хлопнул ладонями по коленям.

— Я либерал!.. Да я самый настоящий якобинец, если хотите.

— Ну, это у вас расстройство мыслей… от жары или от старости.

Тогда Френин серьезным тоном сказал:

— Знаете что, дорогой сосед? Пошли вы к черту со своей фанаберией! Когда под Порт-Артуром идет кровавая битва, а в Петербурге продолжаются придворные балы по всякому поводу, когда Куропаткин пьет шампанское у Мукденского дзянь-дзюна, а на реке Ялу, при Тюреньчене, генерал Засулич теряет в сражении с армией Кураки более четверти русских войск, мне, помещику, дворянину, ясно: с таким монархом мы быстро докатимся до французской мясорубки. И вы того, — обвел Френин пальцем вокруг своей шеи, — еще будете болтаться на фонарном столбе. Так я вот что скажу вам, милейший Аристарх Нилыч: пусть вешают вас, а я выпью за упокой верноподданной души вашей.