Искры - Михаил Соколов

Леон не знал, что и сказать.

— Где ты взяла деньги? — спросил он Алену.

— Не украла же… Родители дали, чтоб жили мы как люди.

— Молодец сват, дай бог ему здоровья, — ответил за Алену Игнат Сысоич.

— Не время сейчас, батя, этим заниматься. Война идет, а вам загорелось дом покупать, — недовольно сказал Леон, но Игната Сысоича никакая сила теперь не могла убедить, что он сделал плохо, и он даже выругал Леона за непонимание жизни.

…Через две недели. Алена перевезла вещи в собственный дом, а еще неделю спустя уехала к брату в имение. Яшка торопился со свадьбой и телеграммой вызывал сестру приехать помочь ему.

Глава десятая

1

От станции по залитой мягким осенним солнцем степи, гремя бубенцами, мчался длинный свадебный поезд.

В передней, поблескивающей лаком открытой коляске, запряженной парой горячих донских рысаков, сидели только что обвенчавшиеся в Новочеркасске и прибывшие в специальном вагоне новобрачные — Яков Нефедович и Оксана Владимировна Загорулькины. Яков был без шапки, с сияющими глазами и с гордо поднятой головой; Оксана, в белой фате с восковым венцом, сидела с опущенными глазами.

В степи стояла прозрачная дымка, у дороги кричали и садились на пересохшие стебли бурьяна грачи, и от них, как от россыпи угля, рябило в глазах. Но Яков не замечал их и смотрел то на видневшиеся в низине деревья и свою экономию среди них, то на синие горизонты и пестревшие вдали табуны лошадей и отары овец, то на жену и ласково, торжествующе улыбался. Не верилось ему, что Оксана, такая гордая и недоступная, та самая, ради которой он готов был забыть все на свете, стала наконец его законной женой. И он недоверчиво, а вместе с тем блаженно посматривал на супругу.

А Оксана сидела рядом с ним тихо, не шевелясь… Сидела и мысленно повторяла: «Ну, вот и все. Кончились раздумья, колебания, поиски места в жизни. Я замужем».

— Оксана, счастье мое, ну подыми глаза. Ведь мы же муж и жена! Законные! А ты будто чем-то недовольна, — срывающимся от радости голосом тихо проговорил Яков.

Оксана улыбнулась, подняла глаза, и Яков увидел в них и любовь, и смятение, и слезы.

Яков поцеловал ее руку долгим поцелуем, потом крепко прижал к себе и крикнул кучеру:

— Гони во весь дух, старина!

Кучер ослабил вожжи, рысаки увеличили шаг и стремительно побежали по дороге. То же самое сделали другие кучера, и свадебный поезд помчался по степи черной звонкой цепочкой, поезд из двадцати пар чистокровных, одинаковой масти дончаков.

В самом хвосте поезда, на рессорной городской пролетке, обнявшись, сидели Игнат Сысоич и Нефед Мироныч. Игнат Сысоич, держа в одной руке графин с водкой, а в другой, лежавшей на плече Нефеда Мироныча, хрустальную рюмку, прищурив глаза, заплетающимся языком говорил:

— Сват! Дорогой мой сваточек разлюбезный! Ну, какого черта ты надулся, как сыч, и слова ласкового не скажешь? Чи ты злишься, что твой сын взял мою дочку? Да тебе такой невестки и во сне не снилось!

— Снилась, сват, давно снилась вся эта канитель ихняя, — хмуро устремив взгляд вдаль, ответил Нефед Мироныч.

— «Канитель», — сморщив лицо, пренебрежительно повторил Игнат Сысоич. — А еще отец! Любовью это называется, понял? Ну, выпьем за здоровье детей наших. — Он хотел налить рюмку, но рысаки рванули вперед, и водка пролилась на колени Нефеда Мироныча.

Нефед Мироныч стряхнул капли водки с новых суконных шаровар, вытер их краем поддевки и взял графин из рук Игната Сысоича.

— Ты, сват, в стельку пьяный и добро такое, водку, задарма тратишь. Дай сюда рюмку.

— Я? Пьяный? — рассмеялся Игнат Сысоич. — Да я на такой свадьбе могу сто твоих графинов выпить и трезвого вида не потеряю!

Налив водки, Нефед Мироныч выпил ее, потом налил вновь и отдал рюмку Игнату Сысоичу.

— Пей! Больше не дам. А то внутренности попалишь, и скажут злые люди: «Спалил, мол, Игната оглоед тот, Нефадей». А того не уразумеют, что я от чистого сердца.

Игнат Сысоич выпил водку, выплеснул на дорогу оставшиеся на донышке капли.

— А! — крякнул он. — А ты сбрехал, сват, накажи бог, сбрехал про чистое сердце.

— Тьфу! — сплюнул Нефед Мироныч. — Ты атаман чи кто? Как все одно шилом поддеваешь и поддеваешь… Да на тебе ее всю, пей, сделай милость. У Загорулькиных на тыщу таких графинов хватит. На миллион, если хочешь знать! — рассердился Нефед Мироныч.

Игнат Сысоич взял графин, раздраженно поворочался на сиденье и сердито сказал:

— Мильён… А ты где такую невесту видал? Какая такая есть еще красавица, тебе лично известная, какая теперь невесткой тебе доводится? Все науки окончательно прошла. Вон впереди сам генерал Суховеров за ней едет.

— Не генерал, а полковник.

— Нет, представлен к генералу. Хочешь, — сейчас догоним его, и он тебе в точности самолично заверит мои слова? Хо! Полковник…

Нефед Мироныч посмотрел вперед, где в поднятом лошадьми вихре пыли виднелись черные коляски, и согласился.

— Верно, верно, — сказал он как бы виновато, а сам подумал: «Все могет быть. Оксана, должно, сказала ему, этому чертову свату».

— Веришь? То-то, — удовлетворенно произнес Игнат Сысоич и налил в рюмку водки. — Пей!

Нефед Мироныч выпил, крякнул и, наклонив голову, тряхнул ею.

— Захмелел. Сроду такого не случалось. Эх! — махнул он рукой и с грустью сказал — Дочку отдал, сын отделился… Остались мы теперь одни с матерью. Эх! — опять махнул он рукой и прослезился.

Игнат Сысоич обнял его и с чувством сказал:

— На то мы и родители, сват, чтоб сынов женить да дочек отдавать. Ну, не горюй. Дай бог, чтоб дети наши ладно жили, а мы проживем. Век прожили, а остальное как-нибудь протянем. — И вдруг он запел:

Тихо ехал казак над рекою,Тихо ехал казак на добром коне…

Нефед Мироныч шморгнул носом, утер слезу и стал подтягивать хриплым, простуженным басом.

2

Все эти дни Оксана блистала своей красотой и дорогими нарядами. Она принимала гостей, ворота для которых не закрывались ни днем, ни ночью, играла на пианино, пела романсы и казачьи песни, казалась неутомимо веселой, полной жизненной силы и счастья, и Яков не мог насмотреться на нее. «Молодец. То-то приехала хозяйка! Сразу другая жизнь пошла в доме», — думал он, и душа его все больше наполнялась гордостью и великими надеждами. «Пойдет, нет, полетит теперь жизнь моя быстрее сокола — все выше и выше!» — думалось ему.

Нефед Мироныч наблюдал за свадебным пиршеством и хотя и не был за эти дни трезвым, однако думал: «Да, сынок, дорого тебе обойдется такая жена. Тысяч десять ухлопал на одну свадьбу, ровно столько, сколько я дал тебе попервости. А ить я наживал такой капитал годами». И зашептал Алене:

— Зря он на такую широкую ногу все поставил. Шуму и блеску много, а как жить будут, про то еще богу известно. Сдается мне, что она только с виду веселая, невестка наша, а сама нет-нет и закрывает глаза и лицом меняется.

— Обижена, что нет ни Леона, ни Марьи с Настей, ни Чургиных, — сказала Алена.

— Про это я и думал. Не по нутру, значит, зять, им пришелся. Ну, тогда пошли они… Гм… Мы им не какие-нибудь!

Они стояли в стороне, одетые по-городскому, и смотрели, как гости танцевали под музыку военного оркестра из Новочеркасска. В центре был Яков с Оксаной. Ничего теперь хуторского в нем не осталось. Он был в черном фраке с шелковыми лацканами, в жесткой крахмальной рубашке со стоячим воротничком и белым галстуком бабочкой, в лаковых туфлях, в петлице у него, на груди слева, белела астра. Алена вспомнила о Леоне, о том, что он не захотел идти к Якову в компаньоны, а теперь живет бедняком, и горькая обида наполнила ее грудь. Впервые Алена ясно почувствовала: да, поторопилась она выходить замуж. «Надо было оставаться здесь, у Яшки. Может, и моя жизнь покрасивела бы», — сказала она себе так просто, как будто и не любила Леона и не стремилась, наперекор всему, соединить с ним свою жизнь. С завистью смотрела она на Якова.

Радостный, медлительно-спокойный, он кружился с Оксаной и не спускал с нее взгляда, кроткого и одновременно властного, ревнивого. В белом бальном платье, с обнаженными плечами, разгоряченная танцами, Оксана плавно скользила по блестящему полу, никого не видя, не поднимая глаз, и лишь слегка улыбалась. «А быть может, так именно и надо было поступить. Ведь все это моя стихия», — думала она.

Гремел духовой оркестр, горели лампы и свечи, сыпал кто-то на голову конфетти, путались в ногах и мелькали перед глазами разноцветные бумажные ленты. Когда Оксана подняла глаза, Яков увидел в них и любовь и грусть.

— Я устала, Яков, — сказала она.

Выйдя из круга танцующих, Яков хотел побыть с Оксаной наедине и спросить, немедленно узнать, почему в глазах ее была грусть, но к ним подошел старик Френин, молодцевато расшаркался перед Оксаной и пригласил ее на один тур вальса.