Искры - Михаил Соколов

В лесу, возле Белостока, воинские части окружили сходку рабочих и расстреляли ее. Рабочие Варшавы в знак протеста остановили фабрики и заводы, выступили с требованием свержения самодержавия, но войска и тут применили оружие, а вслед за тем расстреляли демонстрантов в Ченстохове.

Тогда в Петербурге, в Москве, в Кутаисе, в Риге, в Харькове и в Варшаве пролетариат вышел на улицу с лозунгами:

«Долой войну!», «Долой самодержавие!» В университетских городах прокатилась волна студенческих «беспорядков». Студентов избивали нагайками казаки, по ним стреляли войска, но они кричали: «Да здравствует Учредительное собрание!» В Ченстохове, в Кутно солдаты выпрыгивали из воинских эшелонов, не желая ехать на Дальний Восток. В Двинске взбунтовались запасные, в Кутаисе мобилизованные присоединились к демонстрантам. В Донбассе шахтеры и металлурги вступили в рукопашные схватки с полицией и казаками. Крестьяне Украины и Поволжья опять начали жечь помещичьи имения.

Финансовых тузов Европы начинали беспокоить вопросы о судьбе вложений в России, о характере и размахе поднимающейся русской революции, о том, какой отклик получит она в европейских странах. Иностранные корреспонденты обратились к новому министру внутренних дел, князю Святополк-Мирскому, с просьбой поделиться своими проектами и сообщить, большими ли переменами в жизни России ознаменуется деятельность его сиятельства. «Большими — нет», — отвечал князь, но заявил, что свои действия он будет «согласовывать с духом истинного и широкого прогресса, поскольку он не будет в противоречии с существующим строем».

Но английских и французских конкурентов России по захватам на Дальнем Востоке интересовали не только намерения русского министра внутренних дел, — их интересовало и другое: достаточно ли ослаблена Россия войной, и не слишком ли окрепнет Япония после захватов в Маньчжурии и Корее. Поэтому и дипломаты некоторых европейских стран адресовались к сановникам русского двора. Там им намекнули на «вероятность мира и даже искренней дружбы между Россией и Японией». После этого президент Америки, Теодор Рузвельт, начал зондировать почву относительно посредничества и заключения мира между Японией и Россией.

Леон теперь почти каждый день ходил в городскую библиотеку-читальню, внимательно следил по газетам за событиями общественно-политической жизни, и с каждым днем для него становилось очевиднее, что страна приближается к большим внутренним потрясениям. Но всякий раз, как он начинал думать о положении дел в партии, его охватывала тревога. Недавно он побывал на конференции южных комитетов РСДРП, созванной Лукой Матвеичем. Конференция одобрила «обращение 22-х» и высказалась за немедленный созыв третьего съезда партии. Лука Матвеич сразу же после конференции уехал в Женеву, к Ленину. Чургин изредка присылал письма. А Ряшин фактически создал второй комитет из своих сторонников, назвав его «Югоринским союзом», и уже выступил против политических демонстраций, запугивая рабочих тем, что в Югоринске может повториться белостокская бойня. Теперь этот «Союз» призывал ближе держаться к либералам и через них добиваться удовлетворения требований рабочих.

12 ноября 1904 года царь издал манифест о предполагаемых реформах, и во всех крупных городах страны начались банкеты и споры о том, какие реформы нужны русскому обществу.

Ряшин и Кулагин выступили на первом банкете, устроенном югоринским городским головой, и предъявили список требований рабочих завода. Либералы обещали принять во внимание, эти требования и подняли тост за Земский собор.

На втором банкете, по настоянию Леона, от имени социал-демократов выступил Рюмин и произнес речь о задачах грядущей русской демократической революции и о ее движущих силах. Земские деятели только переглядывались между собой и на речь не ответили. Но директор завода, инженер Вульф, пригласил Рюмина к себе и сказал:

— Спасибо за откровенность, господин Рюмин. За это я русских люблю. С сегодняшнего дня вы будете работать просто инженером.

Вскоре газеты сообщили о демонстрации в Петербурге, которую солдаты разогнали раньше, чем рабочие вышли на Невский. Вслед за этим стало известно о разгоне демонстрации московских студентов, которые были окружены казаками и жестоко избиты нагайками.

Ряшин напечатал по этому поводу листовку «Уроки двух столиц». Она заканчивалась словами: «Пролетариату нашего завода необходимо максимально использовать в первую очередь легальные средства борьбы за конституционные преобразования».

Полиция сорвала с заборов листовки, усилила наряды и расклеила объявления о том, что в случае скопления людей на улицах города или в поселках будут применены меры «по всей строгости закона».

Леон возвращался домой угрюмый и полный негодования. «Меньшинство обнаглело. Если так оставить дело, ничего не удастся провести — ни стачки, ни демонстрации. Вся полиция и казаки поставлены на ноги», — рассуждал он, и вновь перед ним возник вопрос: что же надо сделать, чтобы обезвредить деятельность Ряшина и Кулагина?

Дома он нашел на столе письмо из Баку от Вихряя. В письме шифром сообщалось: «Тут началось общее движение. На промыслах невиданное оживление».

Через два дня Югоринский комитет вынес решение об отстранении Ряшина и Кулагина от партийной работы, о роспуске кружков, которыми они руководили, и назначил новый срок всеобщей политической забастовки и общегородской демонстрации.

Двадцать первого декабря Леон пошел на работу раньше обычного. Было еще совсем темно, шел дождь. Леон засветил шахтерскую лампу-бахмутку, надел брезентовую, иссеченную окалиной куртку и, выйдя на крылечко, посмотрел на небо. «Декабрь — и такие чудеса. Как осенью сеет», — подумал он и, подняв воротник, торопливо спустился вниз по ступенькам.

У заводских ворот его остановил Ткаченко.

— Порт-Артур пал, — сообщил он. — Только что у меня был телеграфист Кошкин.

Леон разогнул спину, выпрямился и сбил шапку на затылок.

— Порт-Артур? — переспросил он, — Гм… Пошли. Забастовку надо ускорить. И демонстрацию, разумеется.

На заводе было как в муравейнике. Рабочие ночной смены прекратили работу раньше гудка, а их сменщики не торопились возобновлять ее и стояли группами. То и дело слышалось:

— Пал, значит, Порт-Артур! Довоевался Куропаткин!

— Самому белому орлу конец приходит, а не одному Куропаткину.

— Ну, туда ему и дорога!

— «Туда» он сам не захочет, придется подтолкнуть, — вставил Ермолаич.

— Верно-о, — вмешался дед Струков. — Всем рабочим миром надо подтолкнуть, чтоб он не позорил Россию, язви его.

Подойдя к вальцовщикам, Леон спросил:

— Что, жалко Порт-Артур, что не катаете?

— Может, кто и жалкует, а мы думаем, как бы прокатить белого орла.

К вальцовщикам торопливо подошел мастер Шурин.

— Порт-Артур сдали! — запыхавшись, еле вымолвил он и, заметив Леона, возмущенно воскликнул: — Сдать Порт-Артур, а? Первоклассную крепость! Ты, политический человек, что ж ты молчишь? Куда Россия идет?

Леон пожал плечами и с усмешкой ответил:

— Россию ведет монарх.

Шурин безнадежно махнул рукой и ушел.

— Проняло-таки толстопузого, — сказал молодой рабочий.

Возле обжимной клети среди рабочих стоял Ряшин и спокойно говорил:

— Война — зло, независимо от того, кончится она поражением или победой. Нам, рабочим, вовсе невыгодно, чтобы царь победил Японию. Но нам невыгодно, чтобы и Япония победила самодержавие. Значит рабочему классу нужно прежде всего выступать за прекращение войны, добиваться мира во что бы то ни стало.

Леон подошел, прислушался. Он уже читал точь-в-точь такое же в листовке «Кто должен победить», изданной за подписью новой, меньшевистской редакции «Искры».

— Иван Павлыч, — вмешался он в разговор, — я смотрю, ты разучился говорить своими словами… — И, обращаясь к рабочим, сказал: — Теперь не только в этом дело, ребята. «Долой самодержавие!» — вот что еще громче мы должны заявить в ответ на позорную сдачу Порт-Артура. Бастовать надо, на улицу идти надо — вот к чему зовет вас революционная социал-демократия! А вы слушаете человека, который ходит на поклон к банкетчикам и просит… учесть требования рабочих.

Вальцовщики обернулись к Леону, но он уже направился к другой группе. И вальцовщики разошлись по своим местам, а Ряшин стал крутить цыгарку. Руки его дрожали, избитое оспой лицо налилось кровью, и он, как окаменевший, стоял на месте. «Ничего, недолго вам осталось руководить комитетом. Мы умеем не только говорить, но и действовать», — думал он, слюнявя цыгарку, потом бросил ее и достал из кармана папиросы.

На следующий день на заводе появилась листовка за подписью Югоринского комитета РСДРП: «Падение Порт-Артура и крах самодержавия». А на заборах была расклеена другая листовка. Называлась она «Долой войну! Да здравствует мир!» и стояла на ней подпись: «Югоринский союз социал-демократов».