Искры - Михаил Соколов

И опять Лука Матвеич добродушно улыбнулся и сказал:

— Правильно, пора и мужика звать под наше знамя. Только ты говори попроще: «дошли эти слова до каждого человека». А то: «выросли крылья», «зажгли сердце»…

Леон смутился.

— Жаль, что тебя не было во время нашего митинга.

— Я тебе запрещаю оглядываться на меня и Чургина. Обошлись? И хорошо. Кстати, я в это время сидел в курьерском поезде, как знатный иностранец. Мосье Дюран я пока, по паспорту, — хитро посмеиваясь и поглаживая бородку и подстриженные усы, сказал Лука Матвеич. — Боюсь вот только нарваться на какого-нибудь «соотечественника», — не очень горазд я говорить по-французски.

— Да ты и свой-то родной, по-моему, забывать начинаешь, — заметил Леон.

— Родной? — удивился Лука Матвеич. — Ах, да, понимаю, — спохватился он: — «цыбуля», «борщ». Эх, Леон, мало еще ты нюхал нелегальщины. Я русский, а вот поеду сейчас на Кавказ, вернусь, может, тюрком или грузином.

— А зачем тебе ехать туда? Вихряя оттуда ждем.

— Нельзя, — серьезно сказал Лука Матвеич, — от Владимира Ильича поручение есть. Про бакинскую стачку читал? Ведь это неслыхано у нас, в России: нефтяные короли приняли требования рабочих, а стачечный комитет подписал с ними соглашение от имени всех рабочих. Каково! Очень Владимир Ильич всем этим заинтересовался. В авангарде пошли бакинцы и в будущей схватке с самодержавием, конечно, не отстанут. Ну, вот и везу кое-что от Ленина кавказским товарищам.

Но тотчас же уехать на Кавказ Луке Матвеичу не удалось. Во время его отсутствия Поляков образовал «Губернский союз социал-демократических комитетов» и вынес постановление о роспуске комитетов, состоявших из сторонников большинства. Чургин восстановил эти комитеты, но Поляков получил письмо ЦК РСДРП, в котором утверждались действия «Губернского союза». И Лука Матвеич сам поехал по заводам.

Вихряй вернулся в Югоринск под видом торговца. Среди привезенных им ящиков с апельсинами были ящики со шрифтом и литературой. Когда все это было доставлено к Даниле Подгорному, Вихряй начал рассказывать о своей поездке;

— Ну, в Баку вышел я с поезда, вижу: какой-то господин вышагивает за мной. «Э-э, думаю, в Тифлис мне с таким хвостом ехать не стоит». И пошел я туда, где промысла. Думаю, отстанет шпик. Добрел до одного завода и потерялся в толпе. А на заводе шел митинг. Ого, думаю, в самый раз попал! Гляжу, какой-то человек речь держит, и все его слушают. Я спрашиваю у одного рабочего: кто, мол, это говорит? Но он не хочет мне отвечать. Я спрашиваю у другого, третьего — никто не говорит, и только один старик осмотрел меня с ног до головы, спросил, кто я и откуда родом, и сказал: «Товарищ Коба это». Я обрадовался: вот, думаю, удача какая, да скорее к трибуне, но не тут-то было. А он, товарищ Коба, все говорит и гвоздит меньшевиков, Глебовых и всех их… Одним словом, товарищи, — закончил Вихряй, — правильно мы сделали, что связались с Кавказским союзным комитетом. Это он руководил бакинской стачкой, и нефтяники добились невиданной победы: капиталисты уступили и заключили с рабочими коллективный договор. Первый коллективный договор в России.

— А связь твоя где, явки? — допытывался Леон.

— А вот они, явки и связь! — торжественно вытащил Вихряй из чемодана пачку газет и листовок и, как богатый дядя, с гордостью стал показывать привезенное, громко читая: «Борьба пролетариата», газета Кавказского союзного комитета. Вот воззвание, которое кавказские товарищи выпускают сейчас в ответ на падение Порт-Артура. Товарищ Коба здесь пишет: «Редеют царские батальоны, гибнет царский флот, сдался, наконец, позорно Порт-Артур, — и тем еще раз обнаруживается старческая дряблость царского самодержавия». «Пора покончить с царским правительством и расчистить себе путь к социалистическим порядкам! Пора разрушить царское правительство! И мы разрушим его!» «Русская революция неизбежна. Она так же неизбежна, как неизбежен восход солнца!»

— Да, она неизбежна, — повторил Леон, задумчиво ходя по комнате. — В нее начинают верить даже такие, как Горбов, а это уже революция.

4

Десятого января тысяча девятьсот пятого года члены Югоринского комитета и активисты в последний раз проверяли, все ли сделано, чтобы начать стачку. И тут выяснилось, что эсеры пожелали выступить самостоятельно. Леон хотел послать за Овсянниковым, но неожиданно пришел телеграфист Кошкин.

— Мне Дорохова надо. Немедленно, — запыхавшись, проговорил телеграфист и ворвался в комнату, Леон всмотрелся в него и узнал: это был тот самый «Толька красный», с которым он говорил на станции Донецкой много лет назад, когда уезжал из хутора. Кошкину некогда было присматриваться к Леону. Он знал о нем от Ткаченко и взволнованно отдал записку.

Леон прочитал ее, и лицо его налилось кровью. Читая вновь записку, он встал и сказал глухим голосом:

— Товарищи, в Петербурге царь расстрелял рабочих. Много убитых и раненых.

Все некоторое время стояли, как пораженные, потом бросились к нему и впились глазами в слова депеши из соседнего города. В ней сообщалось о кровавых событиях в столице и велено было передать весть дальше…

Утром следующего дня Кошкин принес новую депешу. Неведомые телеграфисты сообщали подробности событий 9 января в Петербурге. Югоринский комитет напечатал новую листовку и разбросал по заводу.

И застопорилась работа в цехах. Рабочие то и дело куда-то отлучались из цехов, о чем-то шептались друг с другом, и по тревожным лицам их, по необычайной смелости в обращении с начальством можно было понять: на заводе что-то случилось или случится.

В двенадцать часов и пять минут, с условным опозданием, трижды прогудел гудок, и из цехов, из больших притихших зданий валом повалили рабочие, а спустя несколько минут у главных ворот внутри завода собралось более двух тысяч человек. Все были возбуждены, у многих в руках были листовки, и их тут же читали открыто, громко, будто так было заведено. А из цехов торопливо шли и бежали все новые и новые рабочие.

— Провода обрезали? — спросил Леон у Вихряя.

— Подчистую.

Немного подождав, Леон встал на ящик и звучным, взволнованным голосом сказал:

— Товарищи! Девятого января петербургские рабочие, с иконами и хоругвями, во главе со священником Гапоном, пошли к Зимнему дворцу. Они хотели жаловаться царю на нищенскую свою жизнь и просить его заступиться за них и облегчить рабочую судьбу. Но царь загородился войсками и приказал солдатам стрелять в рабочих. Сотни людей пали жертвой этой невиданной бойни. Снимем шапки перед павшими братьями по классу…

— Откудова известно? — раздался чей-то голос и оборвался; рабочие даже не обернулись и обнажили головы.

— Весь народ протестует против этого злодеяния, — продолжал Леон. — Теперь, после расстрела у Зимнего дворца, каждый должен понять: нет у царя для нас ничего, кроме нагаек и пуль… Как должны ответить на это злодеяние мы, рабочие Югоринского завода? Сегодня мы бастуем в знак протеста против петербургского кровавого побоища! Сегодня мы должны сказать: настал конец нашему терпению! Самодержавие — это кровавый палач пролетариата и всего трудового люда России. И наш ответ ему на все его злодеяния должен быть один: смерть царизму! Да здравствует свобода!.. Встанем под знамена Российской социал-демократической рабочей партии, и она поведет нас на решительный бой за свободу трудового народа. Да здравствует революция!

Трехтысячная масса рабочих зашумела, послышались грозные голоса: «Долой самодержавие!», «Смерть царизму!»

На ящик взобрался дед Струков. Сняв шапку, он заговорил старчески сердитым голосом:

— Дорогие мои сотоварищи рабочие — пролетарии! Что же оно такое творится? Что делается, я спрашиваю, ежели сам царь начинает палить в народ из оружия? А перед японцами тикает, как последний трус и неспособный начальник? — Голос у него дрогнул, глаза молодо засверкали. — Дорогие товарищи! Я век прожил и всего навидался и хочу вам так сказать: довольно нам смотреть на царя, как на бога! Ворог он рабочим самый лютый, и надо искоренить все самодержавие навсегда. Отомстим за рабочую кровь!

— Отомсти-им! — гулом прокатилось по огромной толпе.

Деда Струкова сменил Иван Гордеич.

— Православные! — гулким голосом начал он. — Я тоже век прожил, а такого на святой Руси, чтобы по священникам, по иконам, по православному народу… — Он вдруг сорвал шапку и ударил ею о землю. — Это великий грех! И я так скажу: нет у нас больше царя!

К Леону протиснулся Овсянников.

— Леон, будем выступать сообща, — торопливо сказал он и, не дожидаясь ответа, прыгнул на ящик и начал говорить речь:

— Товарищи, кровь народа вопиет о мести, и мы, социалисты-революционеры, на выстрелы у Зимнего дворца ответим выстрелами. Наши пули найдут подлых палачей народа. Мы свергнем царизм любым способом. Объединяйтесь, товарищи! Все объединяйтесь! Смерть царю и его кровавым приспешникам!..