Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден

– Распорядись сразу же подать мне вина, Барас. И еды – что-нибудь простое, то же, что едят нынче воины на равнине.

– Будет исполнено, господин, – привычно склонил голову слуга, думая между тем о предстоящей встрече.

Звуки шагов отзывались гулким и призрачным эхом в молчаливой анфиладе залов. На росписи стен и потолков, доставляющие ему обычно столько удовольствия, Угэдэй даже не взглянул. А между тем они с Барас-агуром проходили мимо творений лучших художников исламского мира. Лишь приблизившись к покоям, Угэдэй поднял глаза на буйство красок и улыбнулся образу Чингисхана, ведущего войско в сражение у Барсучьей Пасти. Помнится, за год работы художник запросил целое состояние, а Угэдэй, увидев результат, удвоил ему награду. Отец по-прежнему жил на этих стенах, как жил и в памяти своего сына. Известные Угэдэю племена не были знакомы с искусством живописи, поэтому он по-прежнему восхищенно замирал перед изображениями, созданными иноземцами. Впрочем, сейчас не до живописи – его дожидается Тэмуге, – и Угэдэй, прежде чем войти в покой, лишь коротко кивнул отцову образу.

Годы не пощадили брата Чингисхана. В свое время Тэмуге был тучен, как откормленный телец, а затем резко похудел, отчего шея пошла дряблыми складками, а сам он выглядел гораздо старше своих лет. На дядю, чинно поднявшегося для приветствия с обитого шелком стула, Угэдэй поглядел холодно. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы любезно принять родственника, прервавшего его уединение. Но что делать, от судьбы не уйдешь. Народ с нетерпением ждет, и Тэмуге выпало всего-навсего первому нарушить его покой.

– Ты хорошо выглядишь, Угэдэй, – были первые слова Тэмуге.

Он сделал несколько шагов вперед, собираясь заключить племянника в объятия, но вызвал этим лишь раздражение. Угэдэй обернулся к Барасу, а дядя так и остался стоять с приподнятыми руками.

– Вина и еды, – бросил он слуге. – Или ты так и будешь здесь топтаться, как овца?

– Бегу, господин, – с поспешным поклоном отозвался Барас-агур. – И пришлю еще писца, записать вашу беседу.

Он засеменил прочь. Слышно было, как удаляются, постукивая, редкие среди монголов каблуки.

– Я прибыл к тебе не с посольством, Угэдэй, – с тонкой усмешкой сказал Тэмуге. – К чему нам писцы?

– Так ты просто пришел проведать племянника? И тебя ко мне отрядили не племена? И мой ученый родственник здесь не потому, что все старейшины родов выбрали его для разговора со мной?

От точности догадки, а еще больше от тона, которым это было произнесено, щеки Тэмуге зарделись. Похоже, за стенами города лазутчиков у Угэдэя не меньше, чем у него самого (обычай, который молодая монгольская держава быстро переняла у империи Цзинь). Сам Угэдэй сидел с непроницаемым видом, и было сложно определить, что у него на душе. Он даже не предложил родному дяде соленого чая. Пытаясь выяснить, насколько племянник раздражен, Тэмуге сухо сглотнул.

– Ты ведь знаешь, Угэдэй, в войске только о том и разговор.

Чтобы успокоиться, дядя сделал глубокий вдох. Под взглядом тигрино-желтых глаз Угэдэя он не мог отделаться от мысли, что общается не с племянником, а с воплощением самого Чингисхана. Ишь каков: телом хоть и не в великого хана, а посмотришь ему в глаза – и холод по спине. Лоб Тэмуге покрылся испариной.

– Вот уже два года, как ты отстранился от управления владениями своего отца, – начал на свой страх и риск Тэмуге.

– Это ты так решил? – перебил Угэдэй.

– Ну а что еще мне остается думать? – храбро выдерживая его взгляд, продолжил Тэмуге. – Тумены и семьи ты оставил на равнинах, затем принялся строить этот город, а они в это время пасли стада и табуны. Два года, Угэдэй! – Он понизил голос до шепота. – Есть те, кто поговаривает, что ум твой помутился от скорби после смерти отца.

Угэдэй горько улыбнулся. Одно упоминание об отце подобно сдиранию корки с раны, которая только начала затягиваться. Обо всех этих слухах он осведомлен. Более того, некоторые из них пустил сам: пускай враги ломают голову. И тем не менее он избранный наследник великого Чингиса, первого хана державы. Народ боготворит его отца, так что со стороны воинов ему опасаться нечего, разве что слухов. Иное дело – со стороны родичей…

Отворилась боковая дверь, и в покой во главе дюжины цзиньских слуг вплыл Барас-агур. Слуги хлопотливо взялись за дело. Не прошло и минуты, как на расстеленной между собеседниками хрустко-белой скатерти уже стояли бронзовые чаши и блюда с кушаньями. Угэдэй сел на изразцовый пол, скрестив ноги, и жестом предложил дяде присоединиться. С тайной усмешкой он наблюдал, как стареющий родственник медленно, поскрипывая суставами и покряхтывая, усаживается напротив. Услав слуг, Барас собственноручно подал чай Тэмуге, который с явным облегчением взял чашку в правую руку и, прижмурившись с глубокомысленным видом, как в юртах на равнинах, шумно втянул губами глоток солоноватого напитка. Что до Угэдэя, то он увлеченно смотрел, как ему в кубок с журчанием льется красное вино. Кубок он быстро осушил и снова подставил слуге, прежде чем тот успел отойти.

От него не укрылось, как дядя украдкой метнул взгляд на приведенного Барас-агуром писца, который почтительно стоял в сторонке у стены. Как и все, Тэмуге, безусловно, понимал силу начертанного слова. Кто, как не он, собирал и хранил у себя сказания о Чингисе, основателе монгольского ханства. Один из первых списков тех сказаний в переплете из твердой козлиной кожи держал у себя и Угэдэй. Это была одна из самых ценных его вещей. Хотя бывают случаи, когда беседы предпочтительней не записывать.

– У нас разговор с глазу на глаз, Барас, – сказал он слуге. – Кувшин