Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден

но все устроилось само собой. Да еще купцы обратились к его советнику за правом снять в городе новые помещения, предлагая в уплату серебро и лошадей. То есть город уже не был просто скоплением домов. Он жил своей жизнью, выходящей из-под его, Угэдэя, догляда и контроля.

Но не совсем. Просчет в планировке породил на юге города сеть узких проулков, и там вскоре осел и стал множиться лихой люд: разбойники, бродяги и воры. Но лишь до тех пор, пока слух об этом не дошел до Угэдэя. Он тут же велел снести там восемьсот домов, а всю эту часть города перепланировать и отстроить заново. Что до массовых казней лиходеев, то за них отвечала его личная стража.

Перед Угэдэем вся улица умолкала. При виде человека, держащего в руке их жизнь, смерть и золото, мастеровые вместе с хозяевами все как один падали ниц. Чуткими ноздрями Угэдэй глубоко втянул воздух, наслаждаясь вкусом пыли на языке. Ему казалось, что он смакует свое творение. Впереди уже проглядывали башни дворца, увенчанного куполом, покрытым золотыми листами более тонкими, чем бумага у его писцов. Купол словно пленил и удерживал в городе солнце. Душа радовалась при виде этого.

Впереди улица, снабженная каменными, гладко отшлифованными водостоками, шла на расширение. Эта ее часть с месяц назад была завершена, а потому шумные толпы работного люда остались позади. Проезжая неспешной рысцой, Угэдэй не мог не поглядеть на внешние стены города, что приводили в недоумение и умудренных архитекторов из Цзинь, и простых работяг. Даже с коня можно было видеть зелень равнин, окружавших город. Да, стены невысоки, это он знал. Но ведь даже мощные стены не уберегли от осады Чжунду. Его стены – это воины, сыновья степных племен, что поставили на колени цзиньского императора и разрушили до основания города хорезмшаха.

Угэдэй уже любил свое творение – от необъятной центральной площади для воинских упражнений до красных черепичных крыш и каменных водостоков, а также храмов всех вер, рынков и тысяч, тысяч домов – пока еще в основном пустых и лишь ждущих своего часа, чтобы наполниться жизнью. На каждом углу ветер равнин упруго трепал синие полотнища – дань Отцу-небу. На юге зеленели равнины, за которыми вдали виднелись громады гор. А здесь теплый воздух был пыльным и радовал сердце Угэдэя, любовно озиравшего свой Каракорум.

Город постепенно облекался мягким сине-фиолетовым вечерним светом, когда Угэдэй, отдав поводья слуге, поднялся по ступеням дворца. Прежде чем зайти внутрь, он еще раз обернулся на город, все еще ждущий своего рождения. Пахло свежевырытой землей, а поверх него в вечернем воздухе плыл аромат съестного: это готовили себе ужин мастеровые. Вообще-то, загонов для скота под стенами при строительстве не предусматривалось, не должно было слышаться и квохтанья-гоготанья домашней птицы, которой здесь приторговывали на углах. Место для торговли шерстью было предусмотрено у западных ворот. Хотя нельзя ожидать, чтобы торговля замерла только из-за того, что город еще не достроен. Не зря же Угэдэй замыслил его на перекрестье древних торговых путей, которые и должны были помочь его городу ожить, наполнить суетой улицы и кварталы, которые пока представляли собой лишь нагромождение бревен, черепицы и камня.

Глядя на заходящее солнце, он улыбнулся кострам на окружающих город равнинах. Там Угэдэя ждут его люди. Тумены по его указанию сейчас кормят сочной бараниной – такой, что жир капает на летнюю траву. Это напомнило Угэдэю о том, что сам он тоже голоден, и он облизнул губы, входя в каменные ворота, ничем не уступавшие цзиньским.

В гулкой зале он помедлил, любуясь на свою причуду: серебряное дерево, грациозно устремленное под самый купол, в центре которого было сделано отверстие, напоминавшее дымник пастушеской юрты. Без малого год ушел у серебряных дел мастеров из Самарканда, чтобы отлить и отполировать дерево, но оно того стоило. Теперь любой вошедший во дворец ахнул бы при виде богатства, которое оно олицетворяло. Кто-то узрел бы в нем символ монгольских племен, ставших ныне единым народом. Ну а наделенный истинной мудростью, безусловно, пришел бы к выводу, что монголы ни во что не ставят драгоценные металлы и отливают из них скульптуры.

Угэдэй задумчиво провел ладонью по стволу дерева, ощущая благородную прохладу. Раскидистые ветви словно были живыми и светились, как березы в залитом лунным светом лесу. Кивнув своим мыслям, он сладко потянулся, а в это время рабы и слуги зажигали вокруг светильники, от которых сумрак снаружи сделался как будто гуще – наверное, из-за длинных черных теней, протянувшихся из углов.

Послышались торопливые шаги, и в зал вошел Барас-агур, старший слуга, глазами ища своего господина. При виде кипы бумаг у слуги под мышкой, а также озабоченного лица Угэдэй невольно поморщился.

– Позже, Барас, – досадливо отмахнулся он. – После ужина. День был долгим.

– Как прикажешь, господин. Но тут посетитель, твой дядя. Мне ему сказать, чтобы ждал, пока ты сам не соблаговолишь позвать его?

Угэдэй ответил не сразу: отстегивал пояс с саблей. Все трое дядьев прибыли на каракорумскую равнину по его приказанию, образовав со своими туменами три обширных стана. Заходить в город он им всем запретил. Интересно, кто же ослушался? Быть может, Хасар, считавший, что все указы и законы не для него?

– Который из них? – спокойно осведомился Угэдэй.

– Почтенный Тэмуге, господин. Я послал к нему слуг, но дожидается он уже долго.

Барас-агур пальцем прочертил движение солнца в небе, и Угэдэй раздраженно поджал губы. В тонкостях гостеприимства брат его отца разбирался, как никто другой. Прибыв в тот момент, когда Угэдэй не мог его принять, он тем самым заставил племянника чувствовать себя обязанным. И похоже, неспроста. Чтобы добиться своего, такой, как Тэмуге, ловко использует малейший повод. Хотя приказ оставаться на равнинах был отдан всем: и военачальникам, и нойонам. Помрачнев, Угэдэй последовал за старшим слугой в первый (и самый