Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден

человек оказал огромное влияние на судьбу мира. Нужно отметить, что сыновья Чингиса не разорвали созданную им империю на куски, деля между собой власть. Угэдэй признавался ханом. Междоусобную войну нельзя было бы исключить, если бы Джучи оставался жив, но к тому времени он уже умер.

Войско Чингисхана было организовано по десятичной системе и имело строгую субординацию:

арбан: 10 воинов – их полная экипировка во время похода включала по две-три юрты на каждый арбан;

джагун: 100 воинов;

минган: 1000 воинов;

тумен: 10 000 воинов.

Командиров минганов и туменов называли нойонами или темниками, но в книге я для простоты обычно называл их просто командирами и полководцами. Самые прославленные военачальники, такие как Субудай и Джебе, могли иногда руководить целыми армиями.

Примечательно, что Чингис, недолюбливавший золото, использовал пластины из этого металла, известные как пайцза, в качестве знаков отличия в армии и аппарате управления. Командиры джагунов имели серебряную пайцзу, а командиры минганов и туменов – золотую, весом примерно в 20 унций. Командующие армиями носили золотую пайцзу, вес которой составлял около 50 унций.

В то же время развитие и рост военной организации и вооружений, усложнение систем связи обусловили появление особых должностных лиц, известных как юртчи. В их ведении было планирование диспозиции войск, составление маршрутов кочевий, расположение лагерей, организация связи между отдельными воинскими частями, находящимися на расстоянии тысяч миль друг от друга. В обязанности главного юртчи входила рекогносцировка войск, разведка и обеспечение жизнеспособности ставки Чингиса.

Империя серебра

Посвящается Кэти Эспинер

Династия Чингисхана Пролог

Мальчик с хмурой сосредоточенностью топал мимо юрт, что теснились, словно грязные раковины, разбросанные по берегу какого-то древнего моря. Вокруг сплошь нищета и убогость, решительно во всем: в грязной желтизне войлока, латаного-перелатаного поколениями кочевников, в блеянии худосочных, с присохшей сенной трухой и навозом козлят и ягнят, бестолково путающихся под ногами, мешая пройти к жилищу. Бату, так звали мальчика, поругиваясь, отпинывал их с дороги, отчего из двух тяжелых ведер, которые он нес, выплескивалась вода. Вблизи жилищ воздух пах мочой – затхлая едкость, особенно заметная после свежего речного ветерка. Бату шел и хмурился, досадуя на то, как сложился день. С утра уйма времени ушла на рытье отхожего места для матери. Он-то думал, что угодит, и не без гордости показал ей результат своего труда, а та лишь пожала плечами: не хватало еще в такую даль отлучаться лишь затем, чтобы оправиться. Мол, места, где можно присесть по нужде, вокруг и так навалом. Сиди сколько вздумается: теперь уж на меня, старую, никто не позарится. Тем более на краю становища.

В свои тридцать шесть мать была уже согбенной старухой, источенной годами и хворями. Ходила, припадая на одну ногу. Зубы, особенно нижние, все как есть выпали, и выглядела она, можно сказать, вдвое старше своих лет. Хотя сил на затрещину сыну ей по-прежнему хватало, особенно когда Бату упоминал об отце. В последний раз – нынче утром, прежде чем он отправился за водой к реке. Ведра паренек со стуком поставил у входа и взялся растирать занемевшие ладони. Слышно было, как мать в юрте заунывным голосом тянет напев – какой-то давний, времен своей молодости. Бату улыбнулся. Отходчивая она все-таки, была и есть.

Матери он не боялся. За прошлый год сил и роста в нем прибавилось настолько, что он мог остановить любой ее удар. Просто делать этого не делал, а сносил их, понимая, что вызваны они горькой обидой. Можно схватить ее за руки, унять, даже прикрикнуть, но не хотелось видеть, как она в ответ расплачется или, хуже того, униженно запричитает, а то, что совсем уж скверно, приложится к бурдюку с араком, чтобы полегчало. Эти моменты, когда мать напивалась, были мальчику ненавистнее всего. Она тогда принималась бессвязно лопотать, что у него-де лицо отца и ей невмочь на него смотреть. Сколько раз он ее потом отмывал; согнувшись, тер смоченной в ведре тряпицей, а она обхватывала его дрожащими руками, прижимаясь к нему отвислыми плоскими грудями. Сам Бату уже раз сто зарекался, что никогда в жизни не притронется к араку. Из-за матери его воротило даже от запаха этого хмельного пойла: кислятина, неразрывно связанная с вонью блевотины, пота и мочи.

Заслышав стук копыт, Бату обернулся: любой повод хоть ненадолго задержаться снаружи казался отрадным. Ого, конники… Пускай и не много – никак не тумен, а голов двадцать, – но все-таки событие, в этот безрадостный день поистине знаменательное для мальчугана, вынужденного обретаться на окраине становища. Все равно что гости из иного, несравненно лучшего мира.

Воины в седле держались нарочито прямо, и со стороны казалось, что они излучают власть и силу. При виде этих грозных нукеров Бату изнывал одновременно и от зависти, и от несбыточного желания оказаться в их числе. Каждому мальчишке из здешних юрт известно, что значат эти черно-красные доспехи. Личная стража самого Угэдэя, лучшие воины туменов. Сказания об их славных битвах звучали в дни празднеств. Из