Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

отношения к делу в русской науке 1920-х годов. Заметим, и что фамилия Одоевцев прежде всего отсылает к Владимиру Одоевскому, русскому писателю-романтику, пытавшемуся найти общие законы эстетики и общие принципы исторического развития человечества. Единый образ Одоевского как бы разделился: дед «унаследовал» от Одоевского чувство неминуемой исторической катастрофы, а внук – эксцентричность и романтические увлечения.

В чём Одоевцев-дед обвиняет внука?

Дед прямо обвиняет Лёву в потребительском отношении к культуре, в смаковании отдельных имён и фактов, в падкости на новинки, в поиске новых интеллектуальных наслаждений. Для деда такое наслаждение унизительно, ведь оно подразумевает, что можно взять и забыть о напрасно потраченной жизни, о годах, проведённых в лагере, и свести это к каким-то готовым сюжетам и культурным формам. Дед может пить и бранить прошлое и настоящее, но именно для того, чтобы не быть заложником культурного гедонизма. Дед легко отстаивает своё право на забвение – например, чтобы случайно забыть свой адрес, потому что это забвение лучше искажающей памяти. Слова внука о том, что деда арестовали несправедливо, тоже звучат оскорбительно: как будто можно свести сломанные судьбы к очередной тяжбе о несправедливости и справедливости! Лёва и в дальнейшем развитии сюжета не хочет бросать вызов обстоятельствам: так, когда его друга увольняют из института за связь с диссидентством, он просто заболевает и потом уезжает в командировку, чтобы сделать вид, что к нему вся эта история не имеет никакого отношения, и тем самым совершает предательство как будто по воле неминуемых обстоятельств.

Он хочет быть таким, как дед, а не как отец, полностью вписавшийся в советскую систему, но дед для него скорее экзотичен. Внук вспоминает о своём аристократическом происхождении, но ни разу не может повести себя как настоящий аристократ, хотя и очень старается. Интеллектуальные тяжбы Лёвы оборачиваются полукриминальной историей с кражей кольца возлюбленной, которое он хотел продать, чтобы получить деньги на дальнейшие ухаживания за ней, что и составляет основной сюжет второго раздела романа. Кольцо оказалось дешёвым: оно было дорого Лёве как фетиш, но настоящей его ценности он не знал. «В их купе было довольно тесно, до руки Фаины оставалась маленькая никелированная полоска – кольцо, – Лёва задыхался от этой близости, сжимал это кольцо, и у него красиво белели пальцы» – это описание ключевой эротической сцены сразу напоминает о пушкинском «Мои хладеющие руки / Тебя старались удержать», только если у Пушкина это взгляд на былую любовь и поэтому Пушкин может изобразить свои эмоции как бы со стороны, то для Лёвы это попытка создать любовь по книгам, в очередной раз употребив Пушкина в личных целях. В конце романа герой водит по Ленинграду американского писателя, похожего на забулдыгу, и понимает, что сам он уже не может по-настоящему чувствовать пушкинскую эпоху, разве что может сообщить это чувство своему гостю. В романе описывается, как мир для героя, работающего со смыслами, замыкается в самоубийственную петлю абсурда.

Как автор приходит в роман и что он в нём делает?

Как и в любом большом романе с открытым финалом, автор – не вездесущий «творец», а проблема. Битов, наследуя одновременно «свободному роману» в стихах Пушкина и модернистской прозе Джойса, Пруста и Набокова, вводит себя в роман и ставит себя в нём под вопрос. В первом разделе содержится даже большое отступление, при каких условиях возможно реалистическое «всеведение» автора, а когда автор – только фигура речи. В одном из эпизодов автор даже разговаривает с прожившим жизнь Лёвой о содержании его ранних филологических работ.

Автор в романе создаёт версии событий, гипотезы, как всё может быть и как могло бы быть, а не принимает окончательные решения – примерно так же Пушкин удивлялся, что Татьяна Ларина «удрала с ним штуку»: вышла замуж. «Не разнузданная, как воля автора» очередная версия развития событий позволяет автору вовремя самоустраняться. Битов постоянно пародирует и высмеивает в тексте романа стандартные обороты вроде «автор хотел сказать», «здесь автор имел в виду», «автор понял», «автор не понял», «автор поставил целью» и другие, показывая, что они ничего не дают для понимания романного жанра. В разговоре с читателем, открывающем третий раздел романа (вспомним о дидактических разговорах с читателем в «Что делать?» Чернышевского), даже приводится поэтическая формула деятельности автора, написанная размером блоковского стихотворения и приписанная безвестному поэту:

Напишу роман огромный,

Многотомный Дом – роман…

Назову его условно,

Скажем, «Ложь» или «Обман»…

Ложь и обман художественного вымысла оказываются поводом для размышлений о природе лжи в советском обществе. Лёва, в общении с возлюбленными выдающий себя за изысканного наследника большой культуры, и Митишатьев, политический манипулятор, оказываются образцовыми лжецами.

Заметим интересный приём в романе. В нём изображены два исключительно опрятных, аккуратных, лично честных и мужественных человека: дядя Диккенс (Дмитрий Иванович Юнашов), знакомый деда, писатель-дилетант, разбору сочинений которого автором вместе с Лёвой посвящена целая глава, и Исайя Борисович Бланк, бывший сотрудник Пушкинского Дома на пенсии. Эти два героя в разные годы выступили воспитателями героя, но воспитателями неудачными: дядя Диккенс никогда не стал для Лёвы вполне своим, при всём восхищении, а Бланк слишком идеализировал Лёву и поощрял в нём самомнение. Об обоих героях в романе говорится очень подробно, но они почти не вносят вклада в развитие сюжета, а выступают лишь как неудачные «авторы» Лёвы-филолога.

Как Одоевцев-младший воспринимает русскую классическую литературу?

Для Лёвы Одоевцева русская литература – предмет скорее его заботы или суетливого восторга, но не восхищения. «Лёва отмечает, что литературе никакая свобода слова не нужна, а нужна гласность как условие, допускающее лишь самую её возможность, не более». Литература для него делает возможной его личную судьбу, обосновывает её. Поэтому в литературе и не может для него быть настоящей свободы, которая сразу бы подорвала его позиции и предубеждения.

Как и в любом филологическом романе, научное открытие приводит в действие роковые сюжетные механизмы. Доказав, что стихотворение Тютчева «Безумие», дискредитирующее пророческую миссию поэта, написано в ответ на пушкинского «Пророка», герой поневоле открыл путь к безумию в самом Пушкинском Доме, где речи пушкинистов обернулись бессмыслицей и скандалом, – герои стали не хранителями культуры, а просто дебоширами.

Что в романе могло не понравиться советским редакторам?

В одном из интервью Битов говорил, что даже если бы советская власть продержалась ещё десятилетие или два, Набоков был бы опубликован в СССР – как прежде был опубликован Бунин, пусть с оговорками, изъятиями и сопроводительными «правильными» предисловиями. Это отчасти автобиографическое замечание: Битов до последнего был уверен, что его собственный роман в СССР опубликуют раньше, чем за рубежом. Но советским редакторам не могло понравиться само жанровое решение: битовский роман раскрывает не характеры героев, а тот мир, в котором эти герои стали возможны, а другие – невозможны. Оказалось, что эпоха репрессий сломала не только судьбы отдельных людей, но и сам мир, в котором человек был способен на свободный и ответственный поступок. Кроме того, роман было трудно вписать в споры тогдашних «западников» и «почвенников» или «городских» и «деревенских» писателей, так как диалоги Битова – не психологические или бытоописательные, а экзистенциальные: «И этот удивительно разбухавший нуль такого разговора волшебным кольцом обнимал безрассудное бесстрашие говорящих».

Отчасти и сам Битов напророчил роману невыход в СССР, когда говорил, что хотя Одоевцев-дед был признанным учёным, его труды не могли быть изданы отдельной книгой, что было необходимым знаком признания заслуг исследователя в СССР: «Шли упорные разговоры об издании его однотомника, но с этим, при благожелательном по тону отношении руководства издательства, пока тормозилось».

Литературоведческие работы Лёвы Одоевцева – полноценные научные исследования или иронические подражания?

Работы Лёвы Одоевцева, ставшие «статьями из романа» (наподобие «стихов Юрия Живаго», которые тоже публиковались в советской прессе независимо от романа Пастернака), – это исследования самого Андрея Битова, созданные по всем канонам тогдашнего литературоведения и пригодные для публикации в ведущих научных журналах. Они относятся к исследованиям по поэтике. Слово «поэтика» в употреблении Александра Веселовского, а позднее – Юрия Тынянова и других формалистов означало не просто «правила создания художественных произведений», но те особенности текстов, которые и делают их безусловно ценными для всей культуры и общества. Поэтика в таком понимании – это и риторика, и эстетика, и даже социология творчества и вкуса. Так, в годы написания романа