Фонтан - Хэй Дэвид Скотт

Она ерзает на скамеечке для ног, словно ей неудобно сидеть.

— Я претендую на Макартуровский грант для гениев{23}, — сообщает она. — Меня включили в список финалистов. Ускорили подачу заявки. Члены комитета передрались.

Дакворт кашляет в свой чай. Все еще очень горячий. Озирается по сторонам. Табби небрежно бросает ему грязную тряпку, пролитый чай волнует ее меньше всего.

— Это фантастика, — говорит Дакворт. На его носу повисает готовая вот-вот сорваться капля чая. Он вспоминает слезу Большого Тима.

Табби поднимает взгляд на критика. Осматривает его с ног до головы.

— Вы весь в черном.

Дакворт смотрит на себя. Потом снова на нее.

— Я в трауре, — говорит он. И думает: «Идеальное начало, чтобы обратить историю Тимми себе на пользу». «Все это очень прискорбно и грустно, но есть вы, Табби. Я знал, что вы — нечто особенное», — скажет он.

Но Табби не спрашивает: в трауре по кому? Она говорит:

— Фонд хочет увидеть мое следующее произведение.

— Это, должно быть…

— Они хотят видеть вторую работу.

— Надо думать, у вас несколько вариантов на выбор. — Он произносит это с размашистым жестом.

Табби вздыхает.

Дакворт наклоняется вперед, сплетает пальцы рук. Кивает.

— Я знаю, как трудно художнику выбрать из множества работ репрезентативное произведение — ведь каждое как ребенок, да? Каждое знаменует собой этап или несколько этапов, каждое воплощает собой свою сущность, свои стадии роста — разных влияний, разных мыслительных процессов, разных техник. Разных настроений, измененных внутренним пейзажем, — это как реакция на мир, его настроение или отсутствие такового. Попытка вычленить одно-два репрезентативных произведения художника для чего-то очень важного, вроде «Макартура», — должно быть, это очень, очень трудно. Не завидую вашей задаче.

Дакворт касается плеча Табби. Это несексуальный жест, в нем нет ни искусственности, ни драматизма.

— Возможно, я мог бы помочь вам выбрать, — говорит он, кивая в сторону коридора. — Позволите взглянуть?

Табби моргает в знак согласия.

Взволнованный критик следует за женщиной по коридору, слава и богатство, связанные к погасшей звездой Тимми, тускнеют с каждым шагом. Воздух словно заряжается электричеством; до Дакворта доносится высокочастотный шум работающего где-то поблизости телевизора.

Они входят в комнату. Радиатор в углу шипит, точно кот, защищающий свою территорию. Дакворт расстегивает пальто. Тут беспорядок еще хуже. Повсюду валяются клочки бумаги, пролитая тушь, засохшая глина, недописанные холсты, незавершенные наброски.

Дверь позади распахивается. Дакворт оборачивается. По коридору рыскает обнаженный главный арт-критик «Лос-Анджелес таймс» Эяль с оползшими под тяжестью плоти ягодицами. В руке у него портативная видеокамера, ее мягкая черная ручка обхватывает тыльную сторону ладони, словно ремень безопасности. Эяль входит в ванную комнату в конце коридора и прикрывает за собой дверь.

До Дакворта доносится тихий писк камеры. Мысленным взором он видит, как загорается красная лампочка записи и раздается звук льющейся в унитаз мочи.

Он поворачивается к плачущей Табби.

— Им нужна вторая работа, — бормочет она. — Разве «Миграция» недостаточно хороша?

Взгляд Дакворта скользит по незаконченным проектам. Волосы у него на загривке не шевелятся. Ни электрических разрядов, ни восторга. Ни даже волнения.

Никакого потенциала.

Ничего особенного.

Его взгляд останавливается на пластилиновой скульптуре из МСИ. Тимми! Но это не работа Тимми. Это отчаянная неудачная имитация, жалкая тень шедевра Тимми. В ней нет ничего примечательного. Ничего ценного. Ничего достойного внимания. Ничего стоящего бумаги, туши и потраченного времени. Времени, которое семидесятилетней старухе уже не вернуть.

Дакворт смотрит на Табби, Их взгляды встречаются, и женщина прочитывает в глаза критика свое будущее. Она не выдерживает и разражается плачем. Дакворт обнаруживает, что обнимает ее. Ее спина содрогается от рыданий, и мужчина обнимает ее еще крепче. Он утешает ее. Утешает себя.

Наконец они отстраняются друг от друга.

— Что со мной было?

Не ответив, Дакворт придвигает более удобный на вид табурет с мягким сиденьем. Жестом приглашает Табби сесть. На табурете стоит незавершенная статуя из дерева, бумаги и глины. Она напоминает харрихаузеновского кентавра из стародавнего английского фильма{24}. Табби садится на скульптуру. Та трескается и разваливается на части, превращаясь в серый пепел. Ей все равно, а критик так не ответил на ее вопрос.

— Что со мной было?

Дакворт садится на корточки и заглядывает ей в глаза.

Табби смотрит на него сквозь слезы.

— Дело в воде, — произносит она. — Правда? — Что?

— Это все вода из МСИ. В нее что-то подмешали, правда? Я поняла это, когда выпила ее. По телу побежали мурашки, я ощутила кайф и уныние одновременно и почувствовала, что способна на все.

— Табби, дело не в воде. Это абсурдно и совсем не в дадаистском духе. Это просто глупо, — возражает критик, но тут замечает страдание в ее взгляде. Он кладет руку ей на плечо. И сжимает его. — Вы, и только вы, создали «Миграцию». Ваш предел — это небо. Нет, ваша цель — звезды.

— Но посмотрите вокруг, — восклицает женщина. — Сплошная дрянь.

Дакворту не нужно смотреть вокруг. Действительно, сплошное дерьмо.

— Это просто этап, — говорит Дакворт. «Просто этап», — твердит он про себя. Впрочем, в глаза ему бросается раздавленная скульптура. Это не кентавр, а Уэйлон в миниатюре, верхом на лошади. Его глаза темны и пусты. Черты лица искажены гротескной гримасой. Лошадь серовато-белая. Но сквозь пепельный налет проглядывают оттенки красного, черного. У Дакворта сосет под ложечкой. Он ожидает, что, пока он смотрит на призрачное, искаженное лицо своего фотографа, на него снизойдет откровение.

Но ничего не происходит.

— Мне нужно выпить еще воды, — говорит женщина, выводя Дакворта из задумчивости. — Я не могу вернуться к прежней жизни.

Взгляд ее на минуту стекленеет, а потом проясняется. Табби встает и выходит из комнаты.

Дакворт ногой заталкивает разбитую скульптуру под скомканные газеты, убирая ее с глаз долой. Он следует за Табби на кухню, где тоже настоящий свинарник, расставаясь с раздавленным всадником Апокалипсиса.

Табби выливает в раковину кувшин скисшего двухпроцентного молока. Обматывает шею шарфом и нахлобучивает на голову русскую ушанку.

— Мне нужно в МСИ. — Она вынимает из раковины опустевший кувшин. На его стенках еще осталась тонкая молочная пленка. — Мне нужно выпить еще. Из фонтана. Еще один стакан — это все, что мне нужно, верно?

— Э-э… ну, да, вероятно, это сработает, — почти убедительно произносит Дакворт. — Вероятно, это позволит вам разблокировать… э-э… творческий запал, на который только способны ваши синапсы.

— Думаете, я смогу? — спрашивает Табби.

— Смо-же-те, — нараспев отвечает Дакворт.

Иначе она — гений одного шедевра?

Раздается чей-то хриплый голос. Показывается Эяль, делающий глоток пива из бутылки. Дакворт мысленно видит силуэты выброшенных окурков, кружащих на дне унитаза. Но куда больше его беспокоит капля мочи, до сих пор свисающая у Эяля с кончика пениса. Критик безо всякого смущения проходит мимо Дакворта. Наклоняется, одной рукой приподнимает подбородок Табби и долго, взасос целует ее.

Звонит мобильник.

— Не обманывайте себя, думая, что вода из фонтана создает нечто из ничего. Проводник — вы, Табби, — произносит Дакворт с бравадой шекспировского актера, но пафос несколько снижает непрерывно трезвонящий телефон.

— Пожалуйста, принесите мне еще глоток воды, Джаспер. — Табби смотрит на него снизу вверх. — И прошу вас, ничего не говорите людям из «Макар-тура». Пусть это будет наш секрет. И ребятам внизу тоже. Им нужно во что-то верить.