Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева

в детство, где запреты не нарушены, где болит лишь содранная при падении коленка, где из мужчин любишь отца да братьев, и нетребовательная эта любовь ясна и беспечна: — Я расскажу тебе старое предание.

Я передам его, как запомнила тогда, в тревожной заполуночной тьме, склонив голову на колени Орнат, пока её сухая, пахнущая сухостоем ладонь с бездумной лаской гладила мои волосы, как гладят упавших из гнезда птенцов и умирающих детей.

Предание

Говорят, прежде в ночи Самайна не завели ещё люди обыкновения запирать дома и колотиться в страхе до рассвета. И на чистом небе не высмотреть было ступающий по воздуху, как по земле, отряд, что год от года привычно и бесстрастно собирает человеческую жатву.

Говорят, прежде в ночи Самайна по всей земле Эрин гремело безудержное веселье, судили суды, устраивали торг, а после за пиршественными столами собирались, хоть на малый срок забывая вражду, все свободные люди.

Но однажды переломился старинный уклад, порождая страх, когда явились воины Дикой Охоты, сами себе палачи и жертвы.

Говорят, трусость и вероломство тому причиной.

Когда-то, как то заведено в знатных родах, на воспитание всеми уважаемому воину два князя отдали сыновей-погодок, чтоб небалованные росли вдали от полного угодливых слуг дома и расточительно-щедрых на ласку матерей.

Увенчанный славой многих битв, воин был уже немолод годами, бездетен и вдов и сердцем прикипел к воспитанникам. Он растил их, как братьев, научая людской правде и всем умениям, что постиг за многотрудную жизнь. Учил обращаться с копьём, мечом и луком, и всяким иным оружием, учил укрощать злых коней и управлять колесницей, учил быть твёрдыми в битве и мудрыми в мире, верными в дружбе, любви и вражде.

Текуче время: тем, что пришли к нему мальчишками, подошёл срок покидать враз опустелый дом мужчинами, выдержав положенные испытания. В назначенный день с воинами и слугами подъехали к воротам постаревшие отцы; взрослые сыновья сердечно прощались с наставником и другом. А после, обнявшись, разъехались в разные стороны: младший — на север, старший — на юг, принимать в руки владения, пообещавшись через время и расстояние помнить прожитое вместе и хранить юношескую дружбу.

Невесело было прощание для воспитавшего их: хоть и чужие по крови, вросли в него молодые князья, и с болью отрывал их от сердца он, не имевший родных детей. Особенно горько далось расставание с младшим, что был честен и смел, и преподанная старым воином правда была ему всё равно, что своя, ею он руководствовался в своих поступках, тогда как старший имел нрав скрытный и часто таилось за словами и делами его притворство, чтоб заслужить похвалу наставника, хоть так сравняться с младшим в том, что без лукавого умысла давалось северному князю.

Минуло ещё несколько лет. Одряхлели и сошли в курганы старые князья, а сыновья их подхватили поводья из упавших рук. Крепко помня былое добро, не отговариваясь никакими заботами, младший не по разу в год наезжал к названному отцу, где, бывало, заставал старшего.

Переменились молодые князья, прежде кажущиеся схожими; прожитые лета, встречи и заботы, успехи и невзгоды прочертили меж ними зримую веху.

Любое дело спорилось, когда брался за него младший. Росли и множились перешедшие ему от отца богатства. За прямоту на дружественном пиру и доблесть в битве, за неизменную верность любил его король Тары, выделяя меж прочими князьями. За всегдашнее соответствие слова и дела любили его мужчины, за сочетание красоты душевной и внешней — женщины.

Желтел и сох от злобствующей зависти старший, которому не так легко доставались блага земные, и чем яростней пытался угнаться он за младшим, тем хуже шли его дела.

Примечал младший перемену, зрячими глазами видел за приветной улыбкой оскал, но прощал зло тому, кого по-прежнему называл братом.

Встреча с воспитателем, обстановка дома, где прожито отрочество и юность, на какой-то срок излечивали гнев, и зависть свивалась в гадючий клубок. Старший усмирял злобу, почти искренни становились его слова и улыбки. Но, стоило друзьям разъехаться, вновь поднимались гадючьи головы, язвили и без того порченную душу ядом. Достигали жадного слуха вести о новых победах младшего, о дарах, коими награждал его король, и всё начиналось сызнова.

Сделался старший нелюдим, сидел, запершись в своих владениях, как зверь в логове, копил ненависть, травился ядом. Рассуждал так: «Отчего, когда росли мы вместе, он приобрёл столь многое, тогда как я только теряю?» Растравлял себя, убеждая, что гнев его справедлив, навязывая вину удачливому. И перебороло змеиное коварство память о дружбе, разъело ядом, когда приревновал он за любовь, что с беспечной щедростью дарила счастливому прекрасная и беспутная королева Коннахта. Этого уж не стерпеть было завистнику.

И, лелея рождённый от зависти и гнева замысел, отправил он воина с поручением передать северному князю его слова. Мол, хочет увидеть дорогого брата и ждёт его к себе в канун Самайна.

Ветра гнали с севера воронью стаю туч. Обнажённая земля дрожала от предчувствия холодов. Нищенками гляделись леса, распродавшие на откуп ветрам золото-пурпурное убранство, и унылые нивы печалили бесприютный взор.

— Не уходи, — упрашивала, ластясь, королева, сведущая в тайных знаниях, — останься со мною в ночь Самайна. Дурной знак мне был о тебе. Стерегись предательства, стерегись того, кто, улыбаясь в лицо, прячет нож за спиною.

Молодой князь молча всматривался в непроглядь за окнами. Улыбнулся сумрачно:

— Я верю своему брату. — Едва приметно дрогнули, сжимаясь, пальцы. — Как иначе?..

Напрасно отговаривала его влюблённая королева. Хоть над сердцем его она имела власть, он один был волен над своими поступками. Привыкшей повелевать, ей ничего не оставалось, кроме как смотреть ему вслед, пока он уходит в ночь, и ещё дальше. А ночи до Самайна металась по опустелым покоям, в вязкой бессоннице, одолеваемая призраками неслучившихся бед.