Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева

"Возвращайся живой", — значили мои слова. Зная Фэлтигерна, зная о кровавом безумии, вершимом в Таре, я понимала, что его победа равноценна жизни, так же, как поражение будет означать для него смерть.

Он молча склонился надо мною, целуя в губы, целуя так, как, верно, никого не целовал прежде.

Я выпростала руки из-под одеяла, окунаясь во мглисто-серый холод утра, сменившийся жаром его тела. Обвивая его плечи, выгибаясь навстречу… продлевая последнее объятье.

Слова были лишними.

Знамения

Братья ушли за Фэлтигерном. Лишь младший, самый ласковый и кроткий, медлил, остановясь на пороге. С малолетства он чужд был жестоких мужских забав, осуждал кровопролитие. Видя это, я просила его:

— Не уходи, Леннан! Отчего ты оставляешь родителей без опоры? ведь они уже немолоды.

Склонив голову, он молчал. Но, приняв решение, ответил так:

— Прости, не могу поступить так, как просишь, Мейвин. Ты же знаешь: мы с рождения вместе. Куда пошли четверо, туда дорога и пятому. А с матерью останешься ты, сестра.

"Ах, братец! Да ведь на твою сестру нынче невеликая надежда", — могла бы возразить ему. Но, зная, что Леннан идёт на битву, не решилась смутить братнее спокойствие тревожными думами. Всякого воина должна поддерживать уверенность найти по возвращении тихую пристань. Потому я поочерёдно обняла братьев и попросила каждого беречь других.

* * *

Едва затворили ворота, едва остыли постели братьев и наше с Фэлтигерном ложе, навалился гнёт пустоты, болезненно ощутимый в прежде шумном доме.

И не один наш дом осиротел в то непогожее, холодное для поздней весны утро. Многие решили тогда разделить участь молодого короля, что показался им стократ лучше тех, что сворой цепных псов грызлись за власть в Таре как за брошенную кость. Уже и до восточной окраины благополучного, удалённого от потрясений Лейнстера на чёрных крыльях воронов долетали слухи о творимых самозваными правителями бесчинствах, а кому подобное придётся по душе? Даже и земляки мои, невоинственный люд, пахари и скотоводы, привыкшие кормиться от здешней жирной и щедрой земли, готовы были отложить мирные орудия и обратить гнев против тех, кто попирает веками установленный порядок.

Не знаю, многие ли из ушедших за Фэлтигерном, горевшим своею местью, как факел в ночи, не возвратились боле к семейному теплу. И не меня ли проклинали за горькую потерю их матери, жёны и дочери.

После ухода братьев отец состарился как-то вдруг, за несколько дней, так, что случившаяся с ним перемена поперву отвела глаза, а затем лишила речи. Казалось, что он шутки ради испещрил лицо морщинами и лишь притворился дряхлым, тогда как по-прежнему способен обойти все пастбища, проверяя, всё ли ладно, и, забавляясь, поднять на плечи молодого бычка. Но отец был честен в постигшей немощи. Сбилось ли с такта, заслышав неладное, вещее отцовское сердце, или попросту совпало: подошла пора распроститься с молодыми силами — как знать? Отец уж не стал прежним.

Мало горя — не унималась в матушке тревога, подтачивая её здоровье, как червь точит белое яблоко.

— Чёрный знак явил тебе Бельтайн, доченька. Ждать беды!..

— Что ты, матушка, — лила я медовую ложь, — правдива ли примета, когда я в ту же ночь стала наречённой нашему королю.

— Всё так… — задумавшись, отвечала матушка, и тревога помалу оставляла её.

Простодушная матушка!..

Я же, как ни старалась скрыть стаей терзавшие тело недуги, не могла утаить от зоркого родительского ока всей правды. Благо, матушка истолковала дочернюю хворь по-своему: как тоску по супругу и братьям. Я не возражала этому. Но дни сменялись днями, а здоровье моё не поправлялось. Тогда матушка решила, что я готовлюсь по возвращению поведать Фэлтигерну радостную весть. Хоть и жаль было огорчать её, а всё ж и без того ложь горчила на языке. Я не носила под сердцем дитя с королевской огненной кровью, дитя, из чьих огнисто-синих глаз гляделась бы гордая отцова порода. И травила себя сомненьями, что вовсе способна дарить жизнь, тогда как собственная утекает от меня, помалу, как вода из надтреснутой чаши. Но о последнем не призналась бы матушке и во бреду.

Стремясь к уединению, далеко забредала в нехоженые места, пополняя к случаю запасы прабабкиных целебных зелий. Подолгу плутала и порожняя, вовсе праздная, и, прихватывая по старой памяти лук или лёгкое охотничье копьё, но почти никогда не возвращалась с добычей. Прежний задор ушёл. Я уж не видела радости в том, чтоб отнимать звериную иль птичью жизнь, следить за тем, как оставляет блеск мутнеющие глаза, а тепло — ещё недавно гибкие, сильные тела. Находила утешение в том, чтоб молчаливо наблюдать, как птицы носят в клюве сухие прутики, вьют гнезда и учат летать желторотых птенцов. Как четырёхлапая мамаша выводит своё потомство: мохнатые клубочки с задорно блестящими глазёнками. Как всё живое: пернатое, мохнатое, чешуйчатое — устраивает разное своё житьё.

Я стала будто чутче, смотрела по-иному — пытливей, вдумчивей. Круговерть жизни, проносящаяся мимо меня, застывшей в неопределившейся неустойчивости, как человек, оскользнувшийся на льду, но ещё не упавший — круговерть эта завораживала, как-то свежо и таинственно. Охотнее и чаще я пособляла Орнат во врачевании, забываясь за молчаливым сосредоточенным занятьем, примолкнувшая от сакральной сопричастности к таинству жизни и смерти. Излечить собственные хвори не пыталась, зная их происхожденье. Меня не исцелил бы лекарь куда более искусный.

Но, сколь бы ни замкнулась в себе, не могла не знать о происшествиях, сотрясавших внешний мир, и, ухватив за обронённое кем-то колкое слово, вострила слух.

Как ветшает и стынет дом, оставленный хозяином, как осиротелые дети дичают и гибнут с голоду, так и земля в безвластие возвращается к предначальному хаосу. Мудрые люди во множестве видели дурные знамения, предвестники грядущих бед, жесточе прежних.

С севера и запада