Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева

Красной Армии (с гражданской задержались на военной службе). Вот и разъезжала она то к одному, то к другому. Мужа бандиты закололи вилами, когда он сено для коммуны метал. Его же вилами и порешили.

Военная огляделась по сторонам, хотя знала, что в осеннюю пору редко кто из деревенских покидает деревню. Взгляд ее натолкнулся на двух городских женщин, и она живо откликнулась на чужую беду.

— Я тебя выхожу, бабонька. Травками выпою, банькой выправлю. Душа у тебя надорвалась. А до деревни недалечко, верст пять будет. Добредем, докатимся. А про мужика твого мой старший, Лаврентий, узнает. Пропишем ему, он и узнает. Толковый он, при большом начальстве служит, охвицер, именную саблю имеет. Доковыряется, все до званья узнает, — шла и приговаривала бабка.

В маленькой избушке пахло богородской травой и полынью.

— Вот вам горенка, а я печь люблю. Обыгаетесь, расправитесь, — снимая с себя нарядное платье и складывая в сундук сыновьи подарки, наговаривала бабка.

Она мигом вытопила баньку во дворе, набросала на полок каких-то трав, плеснула на них кипятком и оставила баньку наполняться здоровым духом.

Варвара Максимовна едва дошла до горячей баньки. А бабка знай плещет на каменья квас, знай охаживает ее веником с полынью. Варвара Максимовна развеселилась от бабкиной страсти, лежит, постанывает. Ноздри щекочет запах трав.

— У тебя в сердце пробка из крови образовалась, промб, надо его выгнать. А то он ноет, ноет, а по всему телу боль. Когда мово старика убили, я кажинный день ходила париться. Раскинусь на траве, слезы легкие, а в сердце камень тает, тает. Так и сон пришел, так и выходила себя. А кто, окромя человека, силу в себя вернет? Можно и окаменеть без пользы. До припадков сам себя человек доводит. А ты про хорошее думай, руками-ногами двигай, гоняй кровь. У тебя вон и девка еще не пристроена, Любаня-то. Сейчас и ее на полок. Сейчас и ее разнуздаю.

Вот так и вернула Кузьмичевых к жизни бабка Емельянова. Где кусок мяса сварят, а где сухарницей да черемуховой помакухой обойдутся.

Любаня устроилась учительницей в деревенскую школу. Приходу ее обрадовались, учителей не хватало, а тут человек сам пришел из города да еще с таким большим по тем временам образованием. Еще и со скрипкой! Уроки пения ввели. Ожила школа.

А теплыми вечерами дочь с матерью выходили на крыльцо и пели песни.

Многие парни в деревне заглядывались на Любаню. Но — робели. Глядеть глядели, а вот чтоб заговорить или на вечерки позвать — не хватало смелости.

Но один нашелся храбрый, Василий Сафронов. Учился он в школе крестьянской молодежи. Парень видный, крепкий, плечи широкущие, несет с реки воду — бадьи двумя стаканами болтаются в руках. Цену себе знает: не каждого в ШКМ пошлют учиться! Зря, что ли, частушку сложили:

В шэкээме дым идет, Видно, печка топится. Мой миленок там живет. Мне туда же хочется.

Приехал на каникулы Василий и услыхал, как Любаня ребятишкам в школе на скрипке играет. Выглядел ее, когда на работу шла. Обомлел от радости. Спит вполглаза, ест без аппетита, все Любаня перед глазами. С тем и уехал парень в школу полеводства на учебу. Год едва скоротал. Выучился на агронома. Приехал в Куярову свой специалист. На работу и с работы — мимо школы.

Любаня ходила как по струночке, даже коса на спине не шелохнется. Девчата в ее возрасте про женихов да наряды, а она серьезная, на парней никакого внимания. В городе, поди, оставила суженого. И такая робость навалилась — не продохнуть! Другие девки-пересмешницы сами со своей любовью виснут, а эта только книжечки почитывает и знать ничего не хочет. Так и стали говорить в деревне, что, мол, гордячка учительница. Не замечает такого парня, куда остальным!

Женихаться пора Василию, мать про невесту уши прожужжала.

— Любу бы вот в дом, — скажет матери Василий со вздохом.

— Деревенских, что ли, мало? Ни кола ни двора, одна гордость да скрипка.

Видя, как бешено начинал сверкать глазами сын, шла на попятную:

— Ты тоже парень при деле, не обмороженный. Пара вы ничего. Гуляли с ней? — и, жалея сына, замолкала.

Осенью мать и вовсе покоя с женитьбой не стала давать. И решился Василий — свататься!

На кузьмушки выпал глубокий снег, а солнышко плеснуло по крышам и закапало, как весной. По деревенскому обычаю, изжарили гуся перед сватовством. Невеста, ежели согласна, разрезает его, лапки жениху подает, себе крылышки отрезает. Сваху взяли опытную. Ввечеру идут в избу бабки Емельяновой. Сваха гуся на стол, а сама притчу свою начинает: «Летел сокол по ясну небушку…» Василий стоит сам не свой, стыдно, сердце вот-вот выскочит.

Любаня на Василия и не смотрит. Взяла нож и отрезала голову гусиную. «Может, обычая не знает нашего», — подумалось наспех Василию. А Любаня подходит, подает ему голову гусиную и шепчет на ухо: «Хороший вы, Вася, но не позвольте над собой так же расправиться». Василий из избы как ошпаренный выскочил. Обида и злость сердце захлестнули. «Навеки потерял Любу-Любушку!» Бежал за огороды, к реке, всю ночь там просидел.

А вскорости мать сосватала ему свою, деревенскую.

— Перемелется, Вася, мука будет. Пить еще начнешь с тоски. А я тебе девку нашла — огонь, враз позабудешь про всех! Молодо-зелено, погулять велено, а ты как красна девка сохнешь.