Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева

как-то делегатами на районную конференцию. Добирались каждый своим транспортом. Все шло своим чередом. Под занавес дело. И предоставляют слово военкому. Слушает Василий и ушам не верит. Награждают Любушку-Любаню орденом Отечественной войны первой степени. Едва, мол, нашла награда ее. И про то рассказал, как разведчица Люба со своей скрипкой прошла по немецким тылам Белоруссии и питала своими сведениями партизанские соединения.

— А еще тут письмо вам, товарищ Кузьмичева, просил передать его бывший командир соединения. Очень интересовался каким-то мальчиком, которого вы спасли. Но он, наверное, пишет вам об этом.

Долго аплодировали делегаты, когда Люба с орденом на лацкане жакета возвращалась на место. А Василий сидел, немел в этом шуме. И как тогда, на вокзале, он хотел тишины.

Всю войну нес в сердце свою Любушку. Она, может, и уберегла его среди мин. Пришел домой и опять так быстро, так спокойно отказался от нее. И про мальчонку все понял. Сколько видел таких на улицах разоренных немцами городов. А вот поди ж ты! Про других все знал, а про Любушку опять ничего! Да и пусть бы ребенок ее, что ж тут такого? Убеждал себя запоздало.

Где ж она, любовь твоя, Василий?! Все кричало в нем, метил себя страшными словами, но понимал: навсегда потерял он Любушку-Любаню. Так и будет жить около, да не вместе.

Она тронула его за рукав.

— Ты чего сидишь? Все давно ушли. Там полуторка ждет.

Он знобко передернул плечами. Тело болело, как избитое. Всю дорогу молчал. К самому кадыку подкатывали слова, и он их сглатывал, сглатывал, только кадык бегал вверх-вниз. Лишние слова, ни к чему они. Замерло все в Василии. Навсегда поселилась в нем глухая каменная боль…

…Она стала директором школы. И видел ее Василий на тропках да на дорогах. Чудилось: от волос Любушки-Любани разбегаются по сторонам лучики, светится она вся, чем реже видел ее, тем больше слепило глаза это сияние. Дети у него росли погодками. Пятеро. Он как бы растворился в них. Притих. С утра до ночи пропадал на пасеке. И никто не догадывался, что ищет он в лесной тишине ту, перронную тишину. Иногда он прикрывал глаза и, как слепец, прямо перед собой протягивал руки ладонями внутрь. Светлел лицом, а пальцы его медленно двигались, повторяя какие-то забытые движения. Он будто гладил что-то нежно, трепетно. А потом бросал в эти ладони свое лицо и долго-долго сидел так…

Логеевы кони

Рия Логеевна Гребнева в Куяровой всем известный человек. Как после войны избрали ее первый раз председателем сельсовета, так и работает по сей день. Дети в деревне зовут ее тетей Рией, старики — Рийкой, а кто в сельсовет по делу — Рией Логеевной. Строгое у нее имя. Хоть и короткое. И главное уж очень подходит к ней. Решит или скажет что — как отрубит. Немногословна, но правду-матушку в глаза говорит, не считаясь, ни с чином, ни с положением. В паспорте полное имя Гребневой едва помещается в строчку. И звучит не только строже, но красивей, торжественней. Звучит как гимн — РЕ-ВО-ЛЮ-ЦИ-Я! Революция Логеевна. Вокруг имени этого в далеком, ушедшем в историю году у деревенских сколько разговоров было! Сама Рия Логеевна, конечно, не может помнить об этом. Росла любимицей отца своего Логея, звал он ее ласково — Риюшкой, Июшкой. Теплое это имя множилось эхом в ночи, когда отец садился на краешек кровати, гладил ее по голове своей большой, заскорузлой ладонью и говорил:

— Июшка, курносый нос, спать уклалася. Ночь крылышки под подушку к ней спрятала. Сны Июшке сладки показывает. А как проснется дочушка — пимки ей тятенька красненьки на ножки наденет, и побежит она по деревне быстрехоньки в новых пимках. А кто пимки Июшке скатал? А тятенька!

И засыпала девочка под неторопливый говор Логея. Так из детства и принесла свое короткое имя. Но часто, уже будучи невестой, ловила она на себе долгий, задумчивый взгляд отца. Будто смотрел он на нее, а видел что-то очень далекое и беспокойное, потому что взгляд его сперва строжал, а потом в глаза, словно в два только что выкопанных колодца, быстро набегала влага, а он, не замечая ее, все так же неотрывно смотрел и смотрел на дочь…

В наследство Логею отец оставил просторный дом с пимокатным производством. В деревне у многих такие дома — по-сибирски крепкие, «из всего дерева». А вот пимокат Логей был один на всю волость. Большой с виду дом у Гребневых, а места скоро не стало хватать. Пока пять ребят было, места на полатях всем хватало. Мать Логея, Феоктиста, на голбце доживала, а Логей с женой Анной спать уходили в чистую горницу. Горница была большая. С горой сундуков, с фикусом, подпирающим потолок, с высокой кроватью в никелированных шишечках по бокам и горой подушек. Но спали Логей с Анной на полу, оберегая фасон кровати и сохраняя ее парадное состояние для праздников. К тому же, уработавшись в пимокатне, Логей охотнее спал на старом тулупе, а не на отбеленных Анной холщовых простынях. Так во веки вечные было: перед праздником выхолить тело в жаркой бане, а потом и на перину. А в будний день — разве бары разлеживаться на пуховой перине? Сунулся на пол, сколько надо, дал отдых телу, а утром спозаранку словно шилья тебе под бока: от пола подбросило — и айда в пимокатню.

Доходное ремесло у Логея. Три фунта шерсти на валенки приносили, фунт за работу да горшок масла. Сходная цена. А пимы Логей делал на совесть. Мастер — цену себе знал. В третьем колене пимокат. Мужики все больше просили катать пимы за колено, некрашеные, мягкие, с малой толикой кислоты. Бабы же