Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева

перед вставленным вовнутрь дверцы зеркалом. В платье, без него. Найдя в журнале «Здоровье» допустимые размеры, в сантиметрах, окружности шеи, икры ноги, бедра, талии, измеряла себя. И к восьмому классу все чаще оставалась довольной — стандарт!

Она твердо решила стать историком и приехать работать в их школу, к Вавилону. Но уже на первом курсе института узнала, что Вавилона назначили директором школы в совхозе. А потом свернулась калачиком и задремала эта ее любовь к Вавилону. Миша, ставший впоследствии мужем, даже не догадывался, какие любовные муки испытала Нина еще в школе, а лет этак через пять семейной их жизни стал упрекать в холодности, но сам же и утешился скоро:

— Это еще как посмотреть! Вон, Слащева-то со своим темпераментом, гляди ты, рога Петьке наставила! — И совсем заглох, зачах со своими проявлениями чувств. Стабильно, к Восьмому марта, таскал флакон «Красной Москвы», к дню рождения — отрез на платье, и как-то так получалось, что все больше синей расцветки, а Нина Ивановна любила тона осени — от горчичного до приглушенно-рыжего. Но муж таки носил васильки и поднебесье, ничуть не интересуясь, почему она ни одного отреза так и не пустила в дело. Впрочем, мужем она хвалилась! У всех такие неумехи, а ее Мишка сам пол в кухне поменял. Как же, по нынешним временам достоинство неоценимое! И вообще — чем плох? О Вавилоне Спартаковиче она не вспоминала, то есть ей не с кем было о нем вспоминать. Она сама постоянно нет-нет да и уколется мыслью о нем. Вот так он рассказывал нам эту тему. Вот так он естественно садился с кем-нибудь рядом на пустое место за партой и тихо сидел, пока они писали самостоятельную работу. Он за ними никогда не шпионил, он был уверен, что никто «не слизывает» с учебника. И эти уколы-воспоминания оставляли неприятное понимание, что в ее жизни что-то не так, она приходила домой с надеждой на Мишу, мужа своего, звала погулять, а он отшучивался и посылал гулять их с Юркой. С Юркой было интересно, но в какую-то часть души словно пробку вгоняли, и состояние тоскливой безысходности наваливалось на нее. Юрка целовал так нежно и обнимал за шею так крепко, что, и засыпая, Нина Ивановна помнила объятия сына и засыпала вполне счастливым человеком.

Однако все чаще ее стала посещать мысль о письме Вавилону Спартаковичу. Нет, она изжила начисто все девичьи восторги Вавилоном-мужчиной. Ей нужно было поговорить с ним хотя бы в письмах для восстановления или приобретения душевного равновесия, выбросить пробку и дать простор мыслям и чувствам.

Не так-то уж далеко был от нее Вавилон. Всего каких-то неисторических сто километров от Тюмени — вот и его совхоз, где он директорствует. Должно быть, он теперь уж перед пенсией, с грустью думала Нина Ивановна. Боже ты мой, сколь быстротечно время! И с девчонками не виделась, и Вавилона забыла. Эпистолярная культура увяла, пишут «живем по-прежнему». А как — по-прежнему-то? Если лет этак пятнадцать вообще не виделись? Словом, разогрела Нина Ивановна себя до сентиментальности. Села и письмо Вавилону написала.

Вавилон Спартакович порадовался, что Нина Ивановна занимается поиском вместе со своим пятым «а» и пожелал неуспокоенности и горячего нетерпения сделать жизнь лучше, чем она есть на самом деле. Кстати, Нина Ивановна передавала привет и Лидин Эльдаровне. Наверное, Вавилон просто передал этот привет и забыл передать ответный.

Да, это было здорово — получить письмо от учителя. Жаль только, что он уже не в школе, а в парткоме совхоза. Но тут же она одернула себя: это же авангард совхоза!

Написав первое письмо, она как бы пар выпустила, ей хватило радости от ответа, от того, что учитель жив-здоров. Потом посылала открытки к праздникам с неизменным поклоном Лидии Эльдаровне. Все это было дополнением к осенней эйфории, и весь год, до следующей осени, Нина Ивановна жила без обид на мужа Мишу. К тому же он однажды спокойно сказал:

— Кстати, тебе не идут цвета табачного оттенка. Ты как солдат.

Она сначала обиделась, а потом достала, когда никого дома не было, один из отрезов с васильками, прикинула и обнаружила, что васильки ее прямо-таки оживляют. Вечером того дня она затаенно-любопытствующе разглядывала Мишу и нашла, что он вполне «на уровне». Но потом опять потекли дни, недели и так вплотную до того дня в конце сентября, когда раздался телефонный звонок и почти неизменившийся голос Вавилона Спартаковича спросил, может ли он прямо сейчас приехать к ней?

— Конечно! — воскликнула Нина Ивановна.

Она заметалась по квартире. Достала свое удостоверение из краеведческого кружка, фото у памятника. Выметала из холодильника все, что натаскал Мишка в свободное от работы время, и подлетела к зеркалу. Ей очень хотелось быть в форменном коричневом платье и фартуке, с бантиками в косах, но волосы торчали короткой стрижкой, тогда она решила быть строгой, деловой — учителем «на полном серьезе».

Едва он переступил порог квартиры, вся серьезность Нины Ивановны прошла. Она неподдельно радовалась, не находя перемен в Вавилоне Спартаковиче. А он почему-то очень этому обрадовался и все спрашивал: «Правда?»

— Правда, вы ни капельки не изменились! Седина у вас и тогда была, высокие не полнеют так, как коренастые, словом, вы остались Аполлоном!

Ей очень хотелось поговорить о школе своей, о школе современной, ее мучило несовершенство программы обучения в старших классах. Она хотела выговориться, пожаловаться на то, что скопилось много экспонатов, а директриса все не может найти помещения для школьного музея. И тут Вавилон Спартакович даст совет, даст направление. Но он как-то странно молчал. Взглядывал на Нину Ивановну. И она обеспокоилась.

— Ну как там Лидия Эльдаровна?

— Да ничего, спасибо.

— На пенсии?

— На пенсии.

— Наверное, все так же много читает? — Нина Ивановна знала, что у них не было и нет детей, и теперь, оглядываясь на школьные годы, она все чаще вспоминала, что именно