Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева

Мать будто жерновами стискивала его сердце, выжимая еще более злую тоску. С;отчаяния и женился зимой Василий. А Любаня, как огонечек в чужом окошке, вроде и рядом, а руки протянуть нельзя.

Жена и вправду во всем угодница. Пообмялся Василий. Жалеючи вроде, а все равно дело довел до сына. А тут война. Тут и бабу молодую с ребенком оставлять горько. В первую партию и попал. Идет по деревне, жену воберучь держит вместе с сыном, а глазом косит по сторонам. И что же? Видит, бабка Военная и Варвара Максимовна слезами заливаются. А Любушка-Любаня футляр со скрипкой держит и медленно идет следом за мужиками. Остановился от такой неожиданной картины Василий. Оставил свое семейство и — к Любане.

— Ты чего задумала, голубка моя? — смотрит на нее, боится поверить, что и она с ними.

— На фронт я, Вася. Так надо. Иначе жить не смогу спокойно. Прости, если обидела нечаянным словом. Не хотела я посмеяться, а вышло-то вон как. — Стоит, головку набок склонила, коса короной. — Встретимся после войны, детей твоих музыке учить буду. А нет — так не поминай лихом, Вася-Василек. — И пошла догонять мужиков.

— Дак что же ты мне, окаянному, ждать не велела, отреклась от меня! — дышал он ей жарко в затылок.

Казнился Василий до самого города, без памяти в эшелон втиснулся. Все перед ним Любаня и последний их разговор на перроне.

— Живи! Живи, голубка моя! И я выживу. Ты только живи, свети мне. Молиться на тебя буду, только живи! — он, не стесняясь, плакал. Никто не обращал на них внимания. Обтекал его стонущий поток людей, горе было одно и дорога одна — на фронт.

— Может, и встретимся где, Вася. Я теперь тоже ваша, деревенская. Обрадуюсь каждому знакомому лицу. Ну, Вася-Василек, давай прощаться будем.

— Прощаться… — он растерянно смотрел на нее. Неужели все это на самом деле: и перрон, и состав с товарными вагонами, и война, и Люба с такой ненужной здесь скрипкой? Он бережно взял в ладони ее голову.

…И увидел стога в далеком поле, через заснеженную тишину потянулся губами к ее лицу и почувствовал запах трав. Он поцеловал, и в него влилась дикая жажда жизни. Он боялся потерять тишину, утоляя жажду, заполнял ею сердце, и чем дальше убегали от него стога, тем явственней проступали черты любимого лица. Оглушенный этой тишиной и близостью ее губ, он ехал все дальше от родной деревни…

Куярова вязала варежки для фронта, растила детей, причитала над похоронками и ждала конца войны.

Крепилась бабка Емельянова, когда двух сынов не стало. После третьей похоронки слегла. Варвара Максимовна и баню ей топила, и травы запаривала. Все без пользы. Отходила Военная на земле, растаяла вместе с последним мартовским снегом. Родней родного была бабка Варваре Максимовне, и кручинилась она по-родственному. И боль свою перемогала в одиночку. Каждая семья в деревне замирала перед приходом почтальонки, а Варвара Максимовна и по ночам все чего-то ждала. Может, стука в окошко, легкого, родного, долгожданного. Писем от Любы не было. Год война. Второй. По-старушечьи повяжется Варвара Максимовна да с бабами в поле. И вполовину век свой не извела, а старуха старухой. Не выдержало сердце. Тут же, в борозде, прилегла на картофельную ботву и больше не встала. Похоронили ее бабы, окна избы крест-накрест заколотили досками, и снова потекли тягучие дни ожидания.

Кончилась война. Василий живой, только пишет, что направили его на разминирование под Старую Руссу. Всю войну сапером прошел, многих друзей потерял, а сам после госпиталей, подлатанный, снова шел на запад. Главное, война кончилась. Жена и не ведает, что такое мины с нарушенным порядком, ждет-поджидает своего Василия. И пришел он, порванный миной, с негнущейся ногой и осколками под ребрами. Жена его гимнастерку стирать собралась, медаль за медалью на стол складывает, сын ордена на игрушки было взял, да цыкнул отец строго, сын — под стол.

Но отец сидор развязал, длинные, как карандаши, конфеты достал. Тут и страх под столом остался, взгромоздился мальчишка к отцу на колени и щетину на бороде щупает — экое диво, колючий отец!

Ему бы, Василию-то, ближе к ночи жену приласкать, а он — за ворота. До избы бабки Емельяновой дошел. Видит — свет. На окнах и занавесок нет. А у печки его Любушка-Любаня мальчонку маленького купает. Улыбается, разговаривает с малышом. Резануло по сердцу Василия от такой картины, и пошел прочь, к бабе своей. Пил припасенный ею самогон, хмель волнами расползался по его израненному телу и снова отступал. Весь самогон выпил, а жена рядышком, не торопит Василия. Куда теперь? Пришел! Свой, жданный и желанный. А та, та-то гордячка, вот те на! С ребенком вернулась! Новость эту во всех деревенских домах в один вечер обговорили, да и на потом еще осталось. А она ничего, ходит и голову не опускает. А Василий — вот он, с женой своей, рядышком. Не сегодня, так завтра прорастет в нем мужицкое. Так-то сидела и думала жена Василия. Тяжелела телом всю ночь рядом с ним, глаз не сомкнула, а утром принарядилась да к печке стала. Ворот поглубже расстегнула, мальчонку отправила к матери своей. Свекровь догадливо ушла, надолго небось. Пора бы и Василию вставать. Ждет жена, украдкой слезу смахивает, а улыбку на случай держит. Отдохнул Василий, домом за ночь пропитался, вышел к передпечке и блин за блином в рот кладет. На бабу свою поглядывает, лицом добреет. Вот так и отмяк Василий…

Любаня ни словом ни делом к нему. Работает в школе, сына воспитывает, время не торопит. Война и не вставала будто под ее окнами, все такая же спокойная, статью ровная. Девка и девка. Дивится Василий, как увидит ее. До чего ж природа заласкала тело Любушки-Любани, даже роды никакого следа не оставили. Так и шло, так и катилось.

Что Люба, то и Василий вступили в партию еще на фронте. В одной теперь парторганизации, общие заботы. Избрали их