Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева

ящик и достала сигареты. Курила она редко и только дома. Иногда могла за вечер выкурить полпачки, а иногда не прикасалась к сигаретам по нескольку месяцев. Это была слабость, которую она прощала себе безоговорочно. Пожелтевшие листки из ученических тетрадей лежали на диване. Строчки из них сбегали к ней торопливо, окружали плотным кольцом, не давали уйти от воспоминаний. И вдруг запахло земляникой, разогретым лесом, и она услышала голос Борьки.

— Наш детдом сначала был в деревне. Кругом лес, а в нем столько земляники! У нас была совсем молоденькая воспитательница. Мы друг друга к ней страшно ревновали. Когда шли в лес, старались как можно больше набрать ягод — для нее. Ты знаешь, вы с ней так похожи! Вот особенно сейчас, в лесу. Она заставляла нас самих есть ягоды, а мы ни одной ягодки себе. Бежим к ней с полными банками! Кто вперед! Она из каждой банки берет и приговаривает: первую на пенек, муравьишке, вторую — в рот, а третью — в корзинку. Нам это так нравилось. Она покупала в деревне молоко, теперь-то я понимаю, что на свои деньги, вела нас в столовую, и начинался настоящий пир. Ели ягоды с молоком, а она сидела в сторонке и смотрела на нас. Мне казалось, что это только моя мать, и ничья больше. Я старался побыстрей управиться, первым подбежать к ней и тихонько сказать: спасибо, мамочка. Наверно, каждый вот так подбегал и тихонько говорил, чтоб другие не услышали. Потом к ней явился моряк. Когда она уехала, то присылала письма, но я ни разу не ответил, дурачок. Не мог простить. Хотя мне ее не хватало, и, помню, даже не раз плакал.

И вдруг Людмила Александровна услышала и свой бесцветный голосок:

— Борь, а ты не опоздаешь в часть?

— Подумаешь! Отсижу на «губе»! Из-за такой девушки не грех. — Он подхватил ее на руки и посадил на поникшую березу. Близко-близко увидела его твердо очерченные губы и тут же удивилась их неожиданной мягкой теплоте. Он бережно целовал ее, затопляя душу Людмилы нежностью и светом.

— Ничего, ты понимаешь, ничего не надо. Только вот так… ты рядом… Я бы на самые трудные дела… Я бы мог горы свернуть! Понимаешь?…

Он гладил ее по голове, как маленькую, и Людмила удивлялась легкости его такой большой, сильной руки… И разве это не было признанием?

Ну почему, почему она решила тогда, что все это выдумка? Что это еще не любовь?

Бредовым сном теперь казался тот день, слова Бориса, уход его в часть и ее поспешная свадьба с Юрием.

Да! Именно тогда ушло от нее единственно важное, главное в ее жизни. Теперь-то она ясно поняла — ушла судьба.

Людмила Александровна курила сигарету за сигаретой, и вместе с дымной горечью в ней копилось острое сожаление о невозвратно потерянном.

Падера

Осень в Тюмени — пора благодатная. Так уж получается, что летом, если много дождей, грязно, а если сушь — пыльно. К осени всех комаров то ли рыба проглотила, то ли наконец подсохли близлежащие болота и перестали множить этих двукрылых бомбардировщиков. Летом из-за них никакой нормальной жизни.

Приходит ядреный, желтый сентябрь, город хорошеет, закаты как пенка на хорошо томленном молоке, и все-то как сквозь розовую дымку проступает — летят розовые листья, начинает сверкать слюдой терразитовая штукатурка на стенах главковских зданий, которые летом давят серой своей массивностью. Лепятся у магазинов продавцы отсвечивающих розовым кедровых шишек, медленно краснеющих об эту пору помидоров, и сами-то продавцы розовые, довольные — запаслись, теперь вот доходно излишки сбывают.

Нина Ивановна любила осень вообще, а когда ей выпадало преподавать историю в пятом классе — в частности. Тогда сентябрь и далекие мифические герои Древней Эллады как бы трансформировались со всем тем розовым, что несла в себе тюменская осень, и первые месяцы нового учебного года она проживала особенно приподнято, состояние беспричинной эйфории продолжалось с утра до вечера, и все это устанавливало между ней и детьми мостик взаимопонимания, дружелюбия и причастности к некоей сказке.

Муж в эту пору чаще посмеивался над ней, а когда говорили, что Нина Ивановна вдруг похорошела, помолодела, девчонка девчонкой, муж отвечал на это:

— Ее за одну пятку детство до сих пор держит.

Он вообще давно усвоил покровительственно-ироничную интонацию в разговоре с ней и о ней. Она не огорчалась, скорей наоборот — он старше ее на целую историческую десятину, к тому же не физик и не лирик, а инженер по технике безопасности. Правда, он всегда говорил о себе: инженер, просто инженер, без всякой там техники и безопасности. Сперва она не придавала значения, но однажды, когда их телефон блокировали с соседским, пришел этот новый сосед, весь огромный, внушительный, с многослойным животом и пучеглазенькими двумя собачками на руках, благодаря Нину Ивановну за согласие на «блокаду», долго объясняя, как ему важно иметь телефон, потому что он — снабженец.

— Понимаете, институт нормальный закончил, инженер по образованию, а вот пришлось пойти в снабжение…

Он словно оправдывался и как-то реабилитировался за свое вроде неполноценное дело, а Нине Ивановне отчего-то было неловко за этого большого человека, такую же неловкость стала она испытывать и при словах мужа. «Разве дело в вывеске?» — думала она. А сын Юрка, досадуя на «блокаду» телефона, вопил, что снабженцу надо интенсивно бегать по пирсу и разгружать баржи, а не руководить этим процессом по телефону. И, наращивая потенциал отца, она стала рассказывать Юрке, как это важно — быть инженером по технике безопасности.

Осенью, а не весной Нина Ивановна