В деревне - Иван Потрч

— Зефа! — позвал Топлек.

Она вышла, встала у двери и не спеша, точно ничего не произошло и она советовалась с мужем, рассудила:

— Гречиху на верхнем участке посеем. Там мороз не страшен. А репу в овражке. Репа не померзнет. — Она помолчала и, поскольку хозяин тоже ничего не сказал, значит соглашался, обратилась ко мне: — Ты бы утром пришел, Южек. Да, ты приходи… Налей себе еще! Что б мы без тебя делали?!

Кивнув, я оглянулся. Она стояла возле двери в каморку, рядом с печью, прикрыв платком глаза, застегнув кофту и словно втиснув грудь под фартук, вся какая-то скрученная; куда делась полная, сверкавшая белизной короткая шея! Топлечка выглядела так, будто кто-то возложил на нее бремя непосильных дел и теперь ее беспокоило только, сможет ли она сама поднять это бремя, или ей понадобится помощь.

Мне не хотелось больше пить — не принимала душа. И я ушел. Ленивая кобыла — как бы не так! Усталая, заморенная кляча! И как только такое могло мне в голову прийти?

Однако из головы у меня, прочно застряв в памяти, не выходили ее белые локти, грудь, вздымавшаяся под рубахой, ее охваченное пламенем лицо, тяжелые пышные волосы — словом, вся она та, какая сидела за столом. И одновременно я вспоминал о белых глазах, что смотрели на меня долгим, укоризненным и бессильным взором.

Однажды после того, как закончили молотьбу, но еще не начинали косить отаву, я поднялся спозаранку и увидел их, всех трех, во дворе возле нагруженной телеги — Топлечку и двух ее дочерей. Телега, доверху груженная навозом, застряла, бычки не могли ее выдернуть и задние колеса все глубже утопали в жидкой грязи. Туника хлестала бычков, а Хана и Зефа, стоя по обе стороны телеги и ухватившись за передние перекладины, тянули ее вперед, помогая или по крайней мере пытаясь помочь животным, однако достаточно было малейшего толчка, и задние колеса опять по самую ось уходили в грязь.

— Господи! — Олицетворенное воплощение несчастья, Зефа отчаянно запричитала, увидев меня, и посмотрела на телегу.

— Говорила я — надо коров запрягать! — твердила Туника. — Говорила же!

— Иди ты со своими коровами! Чтоб потом у них выкидыш был? Еще этой беды не хватало! — возражала ей Хана. — Давай сбросим немного, тогда пойдет. Где лопата? — И куда-то пошла, должно быть искать лопату.

— Козелки принеси! Козелки и жердину! — крикнул, вернее, просто сказал я ей вслед, глядя на заднюю ось. — Вы проворачивали?

— Проворачивали, проворачивали… — сокрушалась Топлечка. — Вот так оно и выходит, когда мужика в доме нет… — Она закусила губу и поправилась: — Дома-то он есть, да сил у него нету, помочь не может… О господи…

Я сам принес козелки, выдернул из земли кол и устроил рычаг под заднюю ось. Снял пиджак и засучил рукава. Женщины стояли рядом (Хана — опершись на лопату) и глядели.

— Туника, — крикнул я, — теперь давай по-умному! Становись за бычками и хлестни, если можешь, не сильно бичом.

Я ухватился за кол и повис на нем, стараясь пригнуть его к земле.

— Стегай! Ну!

— Давайте, милые, давайте!

— Чего ж вы вдвоем! — спохватилась Хана, торопливо подбегая к нам.

Но бычки потянули, телега продвинулась, и задние колеса нашли твердую опору.

— Тяни, тяни, — закричала Хана; подхватив свою лопату, она бросилась следом — на поле, куда свозили навоз.

Единственной, кто не помогал — она стояла, словно вросла в землю, и только глядела, — была Топлечка. Телега уже спустилась в овраг, а она все стояла раскрыв рот, будто впервые меня узрела.

Я поднял на плечо кол, посмотрел на нее и не сдержал улыбки.

— Ты гляди-ка на него, на этого Южека! — удивилась она, не сводя с меня глаз. — Откуда ты вдруг такой выискался? Как это у тебя вышло? Настоящий бык!

И вдруг вопреки всем своим привычкам громко рассмеялась. Пошла в дом и быстро вернулась. Положила каравай хлеба на перевернутый бочонок, поставила бутыль водки и тут же начала причитать:

— Вот что значит здоровый человек в доме! А наш ни к чему не пригоден. Бедные мы, бедные…

Я глотнул водки и невольно оглянулся на нее. Она стояла ко мне спиной, сложив на груди руки, и смотрела куда-то вдаль, в поля.

Потом я много раз ловил на себе ее взгляд, чувствуя при этом, как кровь бросается мне в голову, однако она ни разу, ни за работой, ни за трапезой, не останавливала подолгу его на мне. Она не замечала меня, будто никогда не видала, и уже никогда изумленно не спрашивала: «Откуда ты вдруг, такой выискался? Как это у тебя вышло? Настоящий бык!»

С отавой — я помогал им косить — мы провозились целую неделю до самого воскресенья: мешала погода. В субботу небо прояснилось, а в воскресенье с утра светило солнце. К обеду все подсохло, и, отобедав, мы, не мешкая, стали нагружать воз; к вечеру обе телеги были дома, под крышей. Высушить сено мы высушили, теперь оставалось только выложить его наверх, на сеновал.

Ужинали мы долго; женщины принесли мясо, оставшееся от обеда, Топлечка прихватила выпивку; подогрели свинину — теперь можно было и пить. Всем было жарко, все раскраснелись, а Топлечка была прямо багровой; помню, она принесла в колесный сарай, где мы расположились в прохладе, кувшин с вином и скорее с издевкой, чем с насмешкой, озорно сказала:

— В доме меня уж спросили, отчего я такая!

Хлебнула она прилично; будь она трезвой, никогда б такое не сболтнула: это я уже знал.

Я остался на возу, женщины поднялись на сеновал, и я начал подавать им сено. Я старался поглубже вонзать вилы и забирать побольше, и моим помощницам скоро пришлось несладко. Поначалу ноги у меня были точно свинцовые, слишком много выпил, однако работа и жара — я буквально обливался потом — вскоре меня отрезвили. Первый воз мы опорожнили мгновенно; я спрыгнул вниз и поставил вторую телегу под крышу, втолкнул ее один, без чьей-либо помощи. Выровнял дышло и встал на заднее колесо, потом