В деревне - Иван Потрч

Я пробурчал что-то в ответ, вытащил из кармана нож и, счищая на хлеб жир с колбасы, стал ее резать. Половина осталась лежать на тарелке.

— А вы? — спросил я, уже дважды или трижды приложившись к бутылке.

И вдруг, неведомо отчего, мне захотелось встать и уйти.

Топлечка погладила коровий бок и повернулась ко мне:

— Ты за меня не беспокойся, у меня уже губы в масле.

Она вплотную подошла ко мне, и я помимо воли посмотрел на ее губы. Масла на них видно не было, но я почувствовал запах водки. Она громко засмеялась; я не понял чему. Лохань, которую она прижимала к животу, заходила ходуном.

— Ты… — Она замолчала и, не сводя с меня глаз, сказала: — Южек!

Поправила на мне шляпу, хотя я попытался отдернуть голову.

— Да погоди, сдвинь ты ее чуть набекрень! Чего ты ее на глаза натягиваешь? Точно обокрал кого…

Продолжая что-то говорить, она надвигалась на меня, так что я уже чувствовал коленями ее юбку. Она вела себя, как мать, которой непременно нужно поправить одежду на своем ребенке. Однако мне было неприятно то, что она делала. Моя мать давно перестала поправлять на мне одежду, давно перестала меня ласкать, с тех пор как я пошел в школу.

Мне показалось, что она выпила больше, чем надо, — потому и такая ласковая, потому и не понимает, что делает. Но почему-то вспомнилось, как убирали сено, как возились на нем и как я, бестолково размахивая руками, касался ее тела, а она вовсе не обращала внимания на моя прикосновения. Охваченный неведомым сладким ужасом, я возликовал, совсем позабыв, что собирался уходить. Грудь мою словно пронзил невидимый меч, и я ощутил во всем теле незнакомую дотоле легкость.

Топлечка не сводила с меня глаз и улыбалась — она в самом деле была пьяна.

— Какие у тебя усики! — Она протянула пальцы к моему лицу. — Как пух!

Бездонное огромное небо разверзлось надо мной, и я перестал что-либо понимать. Сунул куда-то за спину, в ясли, все, что держал в руках: хлеб, колбасу, бутылку, — и с трудом выдавил:

— Корове б постелили. Послед…

— Господи помилуй, а ведь верно!

Я пошел за соломой к гумну, а она, идя сзади, освещала мне дорогу.

— Не надо светить, — сказал я, выходя из хлева.

— Надо, — возразила она и подняла лампу к лицу, так что я ясно, совсем близко, увидел ее пухлые губы — когда-то, сейчас я не мог вспомнить когда, я их уже видел такими — и вдруг испугался, как бы она в самом деле не потушила лампу, но она лишь привернула фитиль.

— Пусть капельку светит!

Так эта лампа и осталась стоять посередине хлева, одиноко и брошенно, и очень мне мешала. А я ведь собирался сказать Топлечке, что не нужно уменьшать огня, но потом подумал, что это выглядело бы уж слишком притворством, и слова застряли у меня в горле. Я полез по лестнице и слышал и чувствовал всем телом, как она поднимается следом; она двигалась быстро, точно ее что-то подгоняло.

Я сделал несколько шагов по сеновалу — кругом стояла кромешная тьма, — нащупал солому, мягкую овсяную солому, которую искал, и начал разглаживать ее.

— Ох! — негромко воскликнула она с досадой и нетерпеливо позвала: — Южек! Да куда же ты подевался?

— Здесь я. — У меня перехватило дыхание, не было сил сдвинуться с места.

— Иди поближе! Страшно! — шепнула она, и мне показалось, будто она улыбается.

Я повернулся и сделал каких-нибудь полшага назад, опустив руки — они плетьми повисли вдоль тела — или сунув их в карманы, теперь не помню, и тут почувствовал прикосновение ее пальцев, которые искали меня, они кинулись ощупывать мою грудь, полезли под мышки; и вдруг обе руки обхватили меня, жар ее груди передался мне, она прильнула ко мне всем своим телом, и я вновь ощутил запах водки, который теперь уже мне не мешал. Женщина — я чувствовал ее теперь целиком — слабо крикнула, но страха не было у нее в голосе, он звучал радостно, и повисла на мне. Мы покачнулись — ноги наши запутались — и повалились на сено.

— Ох! — опять вскрикнула она, и я невольно прикрыл рукой ее рот.

Губы ее были приоткрыты, зубы коснулись моих пальцев и вонзились в них. Мне стало нестерпимо больно, я испугался, а она, положив голову мне на грудь, задыхалась от смеха. Ей-богу, я в самом деле не знал, что делать.

— Ты сбесилась! — пробормотал я.

Внезапно ее смех оборвался, и она села. Мы сидели рядом некоторое время, и она что-то делала со своей одеждой. Потом успокоилась. Словно отрезвела и пришла в себя.

У меня было достаточно времени обо всем подумать. Я чувствовал близость ее тела, различал ее тяжелое дыхание и движения ее рук, разравнивавших рядом со мной солому. Потом наступила тишина и слышалось только, как коровы жевали внизу. Больше не раздавалось ни единого звука. Казалось, уснула сама ночь.

Я вслушивался в ночные звуки, но ничего не мог услышать и уже отдавал себе отчет в том, что произойдет.

— Они спят? — спросил я.

— Девчонки? Давно уж… — Она хотела что-то добавить, но остановилась, опять засмеялась и закончила: — Вместе со старым.

Так она сказала и, по всей вероятности, больше о муже не вспоминала. Глухо засмеявшись, она кинулась на меня и стала щекотать мне грудь, живот, ноги. Солома колола мне кожу, а я вспомнил воскресенье и ее тело, которое встречали мои руки, — и позволил ей делать с собой все что угодно… Она торопилась, спешила, словно слишком долго ждала и больше не имела сил ждать… Если б только она смеялась потише! И лампа, зачем она оставила ее внизу?

Не помню всего, но вот так это произошло, вот так началось. Вспоминаю лишь ее жаркие, обжигающие слова: «Ты думаешь, я не видела, как ты пожирал меня своим взглядом, когда я расчесывалась?