В деревне - Иван Потрч

Ох ты, бычок!» Помню ее судорожный смех и кофту, которую она сама расстегнула, и как положила мою руку к себе на грудь… и как вздрогнула эта рука, коснувшись ее тела. Я почти потерял сознание… А ведь нет же, нет! Я понимал, что я делаю, что делаем мы… Не помню уже всего. Кажется, я увидел в дверях белую, в рубахе и подштанниках, фигуру, когда мы возвращались обратно: Топлечка с лампой в руках, горевшей теперь во всю мочь, а я с охапкой соломы. Может, у меня отнялись тогда ноги в сарае. Или от страха мне привиделся Топлек? Или после случившегося тогда в памяти моей ожили иные события? Кое-что, однако, память моя сохранила. Мычание… и… краюхи хлеба больше не было в яслях, ее сжевал теленок; бутылка опрокинулась, и все вокруг воняло водкой…

…Казалось, той ночью Хедл рассказал мне все. Он повернулся на своем тюфяке спиной ко мне и умолк.

V

— Да, так оно и случилось, охмурила меня баба вконец, да так быстро, что происшедшее тогда ночью на сеновале я осознал лишь позже, когда все это уже несколько недель спустя жутко осложнилось.

Не помню, как я в ту ночь добрался домой; я думал о женщине, о том, как она повалила меня на сено; я был потрясен всем, что произошло со мной впервые в жизни, произошло так стремительно, неожиданно, оказавшись вдруг столь сладким и желанным. «Ох, да что ж это такое! Так вот они каковы, эти женщины!» — твердил я себе, и она стояла у меня перед глазами, и я чувствовал себя бесконечно счастливым.

Я уснул сразу, а может быть, даже утром — откуда мне было знать, а раскрыл глаза, когда солнце стояло высоко; собственно, оно-то и разбудило меня, лучи его падали на лицо через раскрытый люк. Я лежал у самого края сеновала, одно неверное движение, перевернись я во сне, и полетел бы вверх тормашками; дрожь прошла по телу, но с места я не сдвинулся; только приподнялся на локте, устраиваясь поудобнее, чтоб солнце не светило в глаза. В голове гудело, будто вовсе не было сна; так я и подумал к первое мгновение, но, взглянув на солнце, остановившееся в небе над ореховым деревом у ключа, сообразил, что поспал я немало.

Я прислушался: в хлеву было тихо, только вдруг с силой хлопнула дверка погреба и кто-то направился к дому; шаги были медленные, как бы неуверенные, должно быть это Штрафела. Мне стало не по себе, как бы он не открыл меня, хотя опасаться было нечего, я был у себя дома, однако я быстро отполз от края, поглубже; но выглядело это так, будто я испугался Штрафелы, этого бродяги; будто я стал бояться всех вообще, даже женщин. Почему никто меня не разбудил?

И в тот же миг, когда страхи и опасения рассеялись, во всей силе и остроте встали ощущения минувшей ночи, так что я невольно взглянул на ладонь своей руки, той самой руки, которую женщина положила к себе на грудь, и даже сейчас, спустя много часов, я со всей ясностью снова ощутил это прикосновение к ее телу. Вздрогнув, я стряхнул приставшую к коже труху, застрявшую между пальцами, и опять посмотрел на ладонь. «Ласкай ее крепче! Ласкай… — повторял я слова Топлечки, тем же голосом и с той же страстью, как их произнесла она. — Видела я, как ты пожирал меня глазами. Расчесывалась, а все видела! Каков бычок, а! Теперь ты мой… теперь ты мой будешь! Мой, мой, мой…» Уже не только ладонями, теперь я чувствовал ее всем телом, охваченным внезапным, стремительно разгоревшимся пламенем.

Конечно, меня беспокоили думы о больном Топлеке и о том, как ловко она все подстроила. А то, что она была много старше меня — собственно говоря, даже стара, в матери мне годилась! — в то утро меня не тревожило. Меня переполняло чувство радостной удовлетворенности, гордости от сознания, что и мне довелось быть наедине с женщиной, хотя на самом-то деле все происшедшее приводило меня в ужас; но и ужас этот был сладким — ведь он столько сулил. Об одном не хотелось думать вовсе, о том, как я покажусь ей теперь на глаза, как встречусь со стариком или с девушками, да, и с Туникой. А белые черешни словно исчезли из памяти, испарились.

Испарились, как испаряется роса под лучами утреннего солнца, и я сам не понимал, как это случилось!

Снаружи опять раздались осторожные шаги, потом стихли.

— Ольга, гони скотину, в поле поедем! — крикнул Штрафела, и голос его прозвучал глухо, словно он задыхался.

Он пошел вдоль хлева, пытаясь заглянуть поглубже, и время от времени останавливался. «Меня ищет!» — мелькнула мысль. Потом он что-то пробурчал, исчез в тележном сарае, и оттуда послышалось громыханье, сопровождаемое непрерывной его руганью. Мне стало не по себе — вдруг он полезет наверх.

Теперь все стали мне ненужными, я всех опасался и никому не хотел показываться на глаза. До изнеможения хотелось спать. С луга донесся топот возвращавшейся скотины. Животные подошли совсем близко, и я услыхал голос Ольги — пасла она — и щелканье ее кнута. Штрафела взял ярмо и пошел с ним к корыту.

— Мерзкая скотина! — орал он и, подталкивая бычков, пытался надеть им на шею ярмо. — Не хватило вам воды в ручье, а? Ольга, собирай обед, быстрей, выезжать надо!

Вот как, значит, Штрафела всерьез принялся за хозяйство; такое никак не входило в мои планы. Этот бродяга — на нашей земле, а я — у Топлеков! Я совсем было собрался вставать, но тут до меня донеслось брюзжанье Ольги, будет, дескать, с нее, она пасла, а теперь еще и в поле гнать нужно.

— Все я да я. Как будто у нас мужиков не осталось в доме…

И пронзительный голос Марицы — она тоже откуда-то появилась:

— А где этот молокосос? Еще не показывался?

— А он дома? — спросила Ольга.

— Дома, если опять куда-нибудь не уполз.

Это «куда-нибудь» подразумевало Топлеков.

— Валяется себе, вытянулся как червяк,