В деревне - Иван Потрч

— Ты бы помолчала! — рявкнул на жену Штрафела.

— А чего ей молчать? — окрысилась на него Марица; она глотнула воздуху, повертелась на своем месте и отрубила: — Она у себя дома пока!

У Марицы язычок не зря был подвешен, она его и наточить умела!

Возможно, что и теперь никто бы ничего не сказал и ничего бы не произошло, если бы у Штрафелы по неведомой причине не вывалилась из рук ложка. Марица, ясное дело, не сумела удержаться от смеха, а Штрафела — разве он мог с собой совладать — этого не вытерпел и, метнув в нее недобрый взгляд, спросил:

— Что значит, Марица, «пока»?

— Пока и есть пока! — отрезала сестра, как бы подчеркивая, что этим все сказано, и ответила ему таким же взглядом, раз уж он не отвел от нее глаз.

Штрафела выскочил из-за стола, схватил ложку и с такой силой сжал ее, что мне показалось, вот-вот он запустит ею в сестру; он был вне себя от ярости и готов был испепелить взглядом не только Марицу, но и всех нас, сидевших за столом. Но мы смотрели каждый в свою тарелку, не поднимая глаз.

— А когда вам крышу над головой надо было ставить, я хороший был, да?

Теперь все молчали, никто не собирался ему отвечать: казалось, у всех Хедлов слова вертелись на языке, но они силой удерживали их за зубами.

— Ну? Вы что, онемели? — крикнул Штрафела, поднимая судорожно сжатую в ладони ложку.

Мать положила свою ложку, вышла из-за стола и с тремя громкими вздохами произнесла:

— Хороший… для Франчека… погубить его!

Отвернувшись, она зарыдала, отошла к печи и села, вцепившись себе в волосы.

Штрафела на это только выругался, а Марица по-прежнему не спускала с него глаз.

— Будьте вы прокляты! — И он отшвырнул ложку; та отскочила от стола и над головой Лизики пролетела к середине комнаты, а он выскочил из двери как одержимый.

— Ох, — простонала Лизика и, поднявшись с места, поплыла следом.

— Вот так, мать! Все из-за вас! — сказал я и тоже отложил ложку.

— Из-за меня? — переспросила мать. — А почему из-за меня?

— Передать надо… кому-нибудь! — задохнувшись, произнес я.

— Кому? Тебе? — спросила она, и мне показалось, что в голосе ее прозвучала насмешка. Она повязала низко на лоб платок, встала и вышла.

Это и меня привело в ярость. И я обрадовался случаю на ком-нибудь ее сорвать, благо здесь были мои сестры, Марица и Ольга.

— Да жрите вы все сами, а я уйду, уйду от вас. Пусть к черту идет этот дом и эта земля! Пусть он достается Штрафеле, этому зверю!

Но и сестер уже не было в комнате. В ту же ночь я собрал те свои манатки, что уцелели после пожара, и быстро, чтоб не передумать, ушел; ушел я и для того, чтобы заставить мать на что-либо решиться. Но как сделать, чтоб земля досталась мне, я не знал. Я уходил, охваченный безумной злобой оттого, что никто не остановил меня или хотя бы чем-нибудь показал, что это их проняло.

У Топлеков я сперва спал в хлеву; устроил себе там постель наверху и после ужина, заглянув к скотине, забирался туда и с головой укутывался в солдатскую попону; по ночам подмораживало.

Топлечка вертелась вокруг, однако я никогда не начинал с ней разговор, не мог его начать, мне было слишком стыдно: стыдно перед ней, стыдно перед Топлеком, да и перед самим собой; о своих домашних, как и о дочерях Топлечки, особенно о Тунике, я не думал. Зефа ловила меня у поленницы, в хлеву, а за ужином или за обедом затягивала своим протяжным жалобным голосом, то и дело добавляя нудно так: «Южек».

— Южек, а за листьями мы не пойдем? Завтра бы… Южек, кадки бы приготовить… промыть и серой почистить!.. Южек, греча хорошо уродилась в этом году. Огородить бы ее надо, а то наша Туника ее скотиной вытопчет… Ох, господи помилуй!..

Заканчивалось это вздохом, и она уходила. Я старался не смотреть на нее, это я хорошо помню, однако до сих пор звучит у меня в ушах ее ноющий голос и я вижу ее наклоненную вперед фигуру, как будто перед исповедником, — но каждую минуту я чувствовал на себе ее взгляд, она наблюдала за мной, своим батраком, и только выжидала случая, когда можно будет на меня кинуться. Иногда ее взгляды пронзали меня, и тогда мне хотелось все бросить и убежать. И я сделал бы это, если б не распростился навсегда с родным домом; я бы вернулся, если б Штрафела ушел, если б мать послала за мной или как-нибудь распорядилась о земле. А то…

А то все вышло иначе: вышло то, чего я боялся, но чего в глубине души желал, — только… только чем все это кончится, мне и в голову не приходило, не могло прийти. Будь оно все проклято! В голову не могло прийти…

Вечером я разгружал кукурузу с воза. Топлечка прошла с пустой корзинкой, будто шла за чем, мимоходом накинулась на кур, загнала их в курятник, пошла обратно и с пустой корзиной у локтя остановилась на пороге, посмотрела на меня. Я работал, чувствуя всем телом ее пристальный взгляд, хотя сам ни разу не оглянулся.

— Ух, холодно, — воскликнула она вздрагивая и прижала локти к животу. И потише, во всяком случае мне так показалось, спросила своим певуче-протяжным голосом: — А тебе не холодно по ночам, Южек, в хлеву?

Я сбросил последние листья и стебли кукурузы, спрыгнул на землю, отряхнулся и ответил:

— С чего это мне должно быть холодно?..

Она молчала, внимательно глядя на меня, потом снова поежилась и сказала:

— Холодно тебе, вижу, холодно…

Взявшись за оглобли, я повернул телегу и стал толкать ее под крышу, в сарай. Из дома с пойлом для свиней выбежала Хана; следом за ней со вторым ведром