В деревне - Иван Потрч

стал. О ней я не мог думать, мне это казалось нехорошим, из-за Туники. К тому же Хана водила тесную дружбу с моими сестрами, с Марицей и Ольгой. Им бы все сразу стало известно, и сестры развлекались бы с утра до вечера, отпуская шуточки по моему адресу. Короче говоря, все представлялось мне довольно запутанным. В одном только я был твердо убежден, когда ступил с мостика и заговорил с луной, поднявшейся над нашим домом, в том, что на той стороне оврага есть земля, и женщины не смогут сами, без мужчины, на ней управляться.

На вершине холма я остановился и оттуда посмотрел на долину, залитую лунным светом; мысленно шел я от дома к дому, испытывая тихую радость оттого, что нигде не сумел обнаружить ни парня, ни мужика, который мог бы прийти к Топлекам. Была война, были немцы, и все мужчины старшего возраста исчезли. Я снова крикнул. Пусть Штрафелу мучают дурные сны! Меня охватило невыразимое упрямство, озорство и буйное юношеское веселье.

Незаметно подошла жатва. Лето было жаркое и сухое, воздух звенел от зноя. Женщины так проворно работали серпами, будто они поспорили, какая из них первой пройдет свою полосу; казалось, что по полям бежал ветерок. До обеда впереди шли наши, после обеда, который принесла Топлечка, вперед вырвалась она.

— Южек, поднажми, — то и дело окликали меня.

До обеда мне удавалось относить снопы к балке, близ которой старый Муршец и Туника ставили копны, но потом я еле поспевал затачивать серпы.

Пока я точил серп, Топлечка связала сноп, отбросила его и сделала новый жгут, потом, выпрямившись, ожидала меня. Сделала пару взмахов и сказала:

— Хорошо, черт, наточил!

— Он так заточит, что серп сам собою режет, — похвалила меня Муршецова, помогавшая в поле.

— Каково парень точит, таково и любит, — раскрыла рот Марица.

— Ну это ты зря так о Южеке! Откуда ему знать, что такое любовь!

Это Ольга поспешила высказать свое мнение — сказала, засмеялась — и за работу.

Я покраснел. Туника собирала снопы, захватывая по два, и с трудом волочила их к копне.

— У меня вон острый, как черт! — сказала Топлечка.

— Вот оно и видно, кто кого любит! — расхохоталась Ольга.

Не будь она девкой, и к тому же моей сестрой, не знаю, что бы я с ней сделал. Я подхватил снопы и потащил их к балке, но Марица, давясь от смеха, пустила мне вслед:

— А ты уверена, что она его уже не выучила…

Она намекала на Топлечку. Я притворился, будто ничего не слышу.

Вот такие они были, мои сестры!

Перед самым обедом раздался крик Ханы, звавшей мать.

— Чего тебе? — недовольно спросила та.

— Отец вас зовет, — донеслось из-за деревьев.

Я видел, как женщина в сердцах обвязала сноп, сердито поставила его, воткнула серп и тяжелой, но быстрой походкой ушла. На краю поля она окликнула Тунику. Перевязала платок, и тут только я увидел ее багровое, покрытое черной пылью лицо.

Не знаю почему, мне стало жаль ее. Может, из-за прикованного к постели человека, который считался ее мужем; в ту минуту я был полон сострадания к ней. Остановившись, я смотрел им вслед.

А чуть погодя сестры опять расхохотались, Ольга прямо-таки зашлась от смеха. А старая Муршечка громко им выговаривала:

— Эх, девоньки, несчастная она и страдалица. Не надо так смеяться над ней — никогда ведь не знаешь, что тебя самое впереди ожидает.

Старый Муршец поставил ногу на сноп, зажег трубочку и рассудил по-своему:

— Это настоящая кобылица, Южек, такая бабенка жеребца выдержит, поверь мне. Одного уж довела. Смотри не подходи к ней слишком близко, как бы не лягнула ненароком. А ноги у нее крепкие, что твои сосны…

Он говорил, то и дело сплевывая далеко в сторону на жнивье.

А в полдень — жарища была невыносимая, и все мы тщетно пытались погасить жажду питьем — Топлечка нагнулась, и я увидел ее ноги, крепкие, красные и вверху под юбкой на удивление полные.

IV

Не хватало у меня сил помочь себе в беде, что внезапным и страшным образом обрушилась на мою голову; и по сей день все живо стоит перед глазами, все до последней мелочи, словно случилось вчера или только что, у меня на глазах.

Меня вдруг стало преследовать то, да что прежде я никогда не обращал внимания, словно вдруг открылось нечто до тех пор не виданное и не примеченное; конечно, изредка кое-что долетало до ушей, но пролетало мимо, не задевая, не останавливаясь…

Дома я жил и рос почти в окружении женщин; отца лишился давно, его похоронили, когда я еще не ходил в школу; мы с покойным братом были единственными мужиками в доме и могли видеть все, что там происходило, Как раздевались и одевались сестры, как переодевалась мать: натягивала через голову свежевыстиранную отглаженную юбку, а потом опускала на пол старое ношеное белье, непременно повернувшись при этом лицом к кровати, а к нам с Францлом спиной; как причесывались женщины, как выставляли нас с братом из горницы, когда мылись или «чистоту наводили», так насмешливо я пренебрежительно называли мы эту их церемонию; мать так не поступала, сестры ввели такую моду. Помню, я однажды до того разозлился, когда они заперлись в доме, свои от своих, что с разбегу навалился на дверь и ей-богу сорвал бы ее с петель, если б не раздался отчаянный визг Лизики или кого-то из них — я мгновенно пришел в себя и убрался восвояси; мне этот визг слышался повсюду, такой он был пронзительный. За эту шалость мне досталось не только от матери, но и от бабки, вообще-то относившейся ко мне с большой нежностью. После ужина, когда все помолились и мы с бабкой остались одни — сестры в тот день по обыкновению выкаблучивали и поспешили убраться на кухню, —