В деревне - Иван Потрч

она не велела мне задевать сестер или девиц, как она сказала, если они захотят остаться одни.

— А вот буду! — заупрямился я с такой идиотской бездумностью, что бабка рассердилась.

— Ступай с глаз моих вон, пакостник! — вдруг крикнула она, что вообще редко с ней случалось, и указала мне на дверь, причем так решительно и строго, что зерна ил ее четках дробно застучали.

Однажды, я хорошо помню, как это случилось, Лизика ехала на возу со свежескошенной травой, и на косогоре воз перевернулся. Медленно опрокидывалась телега, на которую под сено нарастили высокие борта, и Лизика летела рыбкой; она упала на руки и, перекувырнувшись, обнажила свои телеса.

Старуха Муршечка, шагавшая следом, всплеснула руками и призвала на помощь пресвятую деву Марию и господа нашего Иисуса Христа, а сестры, также оказавшиеся сзади, ойкнули по очереди и залились безудержным смехом. Я остановил коров, повис на заднем колесе всей тяжестью и, помню, все время ругался, потому что пока я поднимал телегу, сестры кудахтали и хихикали, точно дурочки какие, вместо того чтобы помогать мне. Бледная как смерть Лизика вдруг залилась краской. Она торопливо оправляла платье, озиралась и оглядывалась по сторонам, а дальше пошла пешком; охота забираться наверх пропала. Муршечка то и дело наклонялась к Лизике и что-то шептала, то с насмешливой, то с сочувственной миной на лице. Они так всполошились, будто опрокинулась невесть какая графиня.

— Вот дурные бабы! — бурчал я, погоняя коров; мне даже глядеть на сестер не хотелось.

Но теперь, после той жатвы у Топлеков, я стал частенько глазеть на женщин. Но только не на Тунику — ее я почему-то стеснялся. Однажды, когда мы возвращались от мессы и сестры Топлечки нас обогнали, Шмигоч толкнул меня локтем в бок:

— Глянь-ка на этих! Хана вот-вот поспеет для огуливания, а молоденькая — он имел в виду Тунику — совсем еще телочка!

Я провожал взглядом каждую женщину; но перед глазами чаще всего вставала сама Топлечка, то есть Зефа. Сперва я смотрел на нее с жалостью, вспоминая о больном Топлеке, одолеваемый любопытством, каково-то ей, еще молодой женщине, терпеть рядом немощного; но опять-таки поначалу, кроме разве того случая в поле, я не видел в ней женщину. Она казалась мне чем-то вроде нашей матери, постоянно одолеваемой заботами о детях, о хозяйстве, — у Топлечки к этому прибавлялись заботы о хвором муже. Собственно, из-за Топлека я и стал ходить на работу к ним, пришел и на молотьбу.

Она появилась из боковушки, держа в правой руке каравай хлеба и большой кухонный нож, а в левой — флягу с водкой, поглядела на хлев и, прежде чем выйти на гумно, где мы томились с самого утра, спросила:

— Хана, а ты корову подоила?

— Да, мама, — громко и отрывисто, как прилежная ученица строгой учительнице, ответила девушка, стоявшая с другой стороны молотилки.

— А молоко процедила?

На это ответа не последовало.

Женщина остановилась.

— Ради бога, не валяйте дурака. Хватит, позабавились вволю и довольно. Так и по миру пойти недолго…

— Ну, Туника, подавай же! — повелительно и резко сказала Хана, взглянув на снопы, которые торопливо развязывала младшая.

— А ты сама не можешь? — с досадой возразила та. — Боишься корону уронить, да? — И громко бросила в сторону матери: — Сами могли увидеть. Только что о пустые кружки не спотыкаемся. Ей-богу, целое утро зря потеряли, сидим сложа руки…

Топлечка принялась угощать пришедших на помощь соседей.

— Режьте потолще! Ешьте! Хорошенько заправляйтесь, Муршец! Южек, девочки, давайте! Приналягте, по утрам полезно пропустить винца, согревает…

Люди резали хлеб, прикладывались к фляге, а она опять принялась за свои вопросы, все более и более нудные, на которые дочерям уж и отвечать надоело.

— А бычка покормили? Не худо б ему овса подбросить. Несчастная скотина, целое утро по кругу ходить…

— Ой, у меня б сразу головонька закружилась, — заохала Цафова. — Раза три прошлась бы, и готова…

— Будет тебе, будет, — осадил ее Муршец. — Баба — и голова кружится! Да бабы выносливей пары быков…

Он осклабился, а Топлечка рассеянно кивнула, как будто подтверждая эту несомненную истину.

— Не знаю, как бы мы жили, доведись так всю жизнь. Чуть что с хозяином — глядишь, и дети больше не слушают, а то и насмехаться начинают, сами слыхали.

Посетовав таким образом, она приняла остатки каравая, вместе с большим кухонным ножом и опустевшей флягой положила их на подоконник в хлеву и, найдя меня взглядом, доверительно, точно я был единственным человеком в доме, на которого можно целиком и полностью полагаться, сказала:

— Запрягай бычка, Южек. Пора начинать.

В голосе ее звучала просьба, но она тут же отвела взгляд и, словно уже не видя меня, стала отдавать распоряжения, где кому вставать. Ей-богу, она вполне заменила хозяина! А со мной держалась как кума или родная тетка!

Я запряг бычка, Топлечка поставила Тунику его погонять, а Хану развязывать снопы. И той и другой это пришлось не по вкусу: обе они уже приглядели для себя местечко. Хана хотела закладывать снопы в машину, однако за это взялась сама Топлечка, хозяйка; прежде здесь, у молотилки, стоял Топлек, тут полагалось быть хозяину. Девушки помешкали, но послушались.

— Держи бычка! — сказал я Тунике, задетый их отношением к матери, и скомандовал: — Погоняй!

Девушка метнула в меня изумленный взгляд, точно пронзила насквозь, но промолчала и, повернув к себе бычка, подхлестнула его.

Мы начали молотить. Машина загремела, загудела, загромыхала, затянув свою песню.

Туника сперва исправно работала, но потом вдруг уселась на дышло во́рота и, устремив пристальный взгляд на вытоптанный круг, перестала что-либо замечать, будто ей ровным счетом ни до чего не было дела.

Хана быстро управлялась со снопами, развязывая жгуты и передавая их матери.

Топлечка снопы расправляла и пропускала между зубьями.

Вдруг громыхнуло, машина стихла и вроде бы даже вовсе остановилась. Все взгляды обратились к хозяйке. И та проворно