Закон бабочки - Наталья Сергеевна Володина-Саркавази

ну что уж… И вдруг всё кончилось, и вселенский простор, голубой и холодный, разлился вокруг, и зажурчала вода, и какие-то чудики в серебряных балахонах манили к себе и радовались.

– А дальше что? Что ж не остался?

– А выпть захотелось. И закурить напоследок. Так захотелось! Последний раз. Аж скулы свело. А эти чудики в балахонах, как поняли, так полиняли разом и чувствую, что вниз башкой лечу и потом как будто колом мне грудь припечатали. Это я в реанимации очухался.

– Да… жизнь наша. Гроша не стоит. Живёшь, крутишься день-деньской, туда-сюда, добро копишь, деньги собираешь, а зачем? Я после работы один вот так останусь, как подумаю обо всём, аж жуть разбирает. Добро надо делать, а не копить. Людей любить. Ну всё, думаю, завтра жить начну. А с утра опять закрутишься… Он встал. Открыл холодильник, замаскированый под книжный шкаф, поставил на стол поллитровку и початую банку импортной говядины. Засомневался: тебе-то как? Потом махнул рукой: а, всё одно, туда же… Налил по маленькой:

– За твоё воскресение! Витька выпил без радости, а от вида беззащитного, дрожаще-розового кусочка убитого животного его чуть не вывернуло. Тоже ведь живая душа была. Жить хотела.

– Теперь куда? – спросил Завражный. – После больницы?

– Не знаю, – безразличным тоном ответил Витька. Ему вдруг стало всё равно. – Я в общаге был уже. И что вижу? Лежит на моей койке какой-то жлоб и мою же «Яву» – блок новый был припрятан у меня – мои же сигареты курит! Аж скосорылился весь, как меня увидел. Из общаги выписали, с работы уволили, как покойника. Валька моя, – до гроба, клялась, любить буду – так вот же он, гроб, где ж ты, Валька-Валюха? И на похороны не пришла!

– Не пришла? – ужаснулся Завражный.

– Не пришла. Мне всё рассказали. Теперь хоть снова туда. – Витька показал глазами в потолок.

– Ты это брось! Ишь, что надумал! И, второе заявление, – сказал он и осёкся. – А, была не была. Пиши. Он махнул листок бумаги, и тот полетел, как чайка, по зеркальной поверхности стола – Пиши заявление на сорок дней. На водку. И это… с костюмом-то как? Пиши второе. Да не пункт второй! Ещё одно заявление! Так, не перепутать: водка – на поминки, а костюм, рубашку, туфли, пару белья – это тебе как молодожёну. Как будто женишься, понял? В салоне для новобрачных купишь, можно и в кредит. Так и пиши – в связи с заключением брака прошу… Давай, и подпишу сразу. Такое дело, ядрёна мать…

И секретарша, уже успокоившаяся и кое-что уразумевшая, шлёпнула печать на два удивительных заявления, с которыми предстояло Витьке начать новую жизнь.

Любкина любовь

И не спрашивайте, никогда и никого не спрашивайте, что такое любовь. А что – ненависть. И где заканчивается одно и начинается другое.

В тот год мы так и не увидели зимы, и в конце её была всё та же изматывающая круговерть, бесконечная сырость, вечно торчащие над головой тучи, которые не в силах были разогнать штормовые порывы неблизкого моря. Наконец запасы холода иссякли. За ночь разволокло куда-то тучи – и незнакомое солнце грянуло с небес. С утра пригладились сугробы, прояснился воздух и лишь сосульки хлюпали, оплакивая свою недолгую жизнь, а прохожие медлили шаг, бледно щурясь на это невозможное светило.

Мы брели неровной брусчаткой бывшего восточно-прусского городка, до последней минуты оттягивая момент возвращения в сырой каземат общежития. Ольга, подруга по работе, шла, как всегда, впереди, я плелось следом, стараясь впитать лицом как можно больше света. Внезапно Ольга остановилась. Широко распахнув свои и без того большие глаза с умело накрашенными ресницами, она стояла, окаменев, и лишь кивнула в сторону: смотри! Вдоль кирпичной ограды больничного городка, держась за руки, медленно шли двое: черноглазая женщина и мужчина – худой и бледный особой, выстраданной больничной бледностью.

Свободной рукой он пытался пригладить небрежно отросшие светлые волосы, а глаза его сияли такой голубизной, что казалось – ему больно смотреть. Женщина не отводила от него взгляда, в котором застыли любовь и нежность с горем пополам. Медленно, едва касаясь ногами безмолвной брусчатки, они поравнялись с нами, медленно, словно это причиняло ему боль, мужчина повернулся в нашу сторону, по его лицу прошла тень как будто удивления-узнавания, и я не сразу ощутила вонзившийся в ладонь алый Ольгин коготок: они! Неужели не узнают? Неужели?! Мужчина повернулся к женщине, полуобняв, шепнул ей что-то, они засмеялись беззвучно и уплыли, растаяли, растворились в невозможной синеве предвесеннего полудня.

Но ведь полгода назад…

– Девчата, ну что..? Отпустите? – Никитка нахально смотрел на нас, пожёвывая соломинку – К молодой жене. Вы жену мою видели? То-то же. А утречком я – как штык. С первым автобусом. Лады? И – никому!

То был наш первый послеинститутский год.

Получив распределение, мы приехали на самый краешек страны, и попали не в музыкальный класс, а прямиком на колхозную барщину. Приезжая на несколько дней, мы менялись по графику, а Никитка жил в колхозе постоянно, то и дело сбегая к жене. Так получилось, что в последнюю ночь мы остались одни вместе с полусотней вверенных нам студенток.

Жарко-душный, безветренный день клонился к вечеру. Мы прошлись кривой деревенской улочкой, разметая пыль, под которой угадывалась брусчатка. Посидели у памятника немецким солдатам, погибшим в первую мировую войну. Делать было решительно нечего, но по углам, в кустах, за амбарами уже густели сумерки, дыша прохладой и обещая близкую холодную ночь. Пора было возвращаться в наш сельхозтабор, который размещался в старинном здании кирхи, приспособленном под клуб. Соломенные тюфячки плотно устилали вековые плиты церковного пола. К утру этот каменный мешок переполнялся невыносимым смрадом от несвежей обуви и отсыревшей соломы, разогретой жаром молодых горячих тел. Промучавшись первую ночь, мы перетащили наши тюфячки в крохотное помещение колхозной конторы, находившейся здесь же. Электричеством нас не баловаловали, и мы спешили до темноты разложить пожитки в уютном закутке между высокой печью-голландкой и председательским столом.

Закат ещё полыхал последним жаром, но внутри, под нависающими сводами, было пугающе темно и мрачно. Спотыкаясь о выступающие отовсюду готические нзыски, мы добрались, наконец, до заветного уголка.

– Ой! – вдруг напугала меня Ольга. – Стой, Сергевна. Здесь кто-то есть.

И правда: печная жесть смутно белела. Застыв, как пара зайчат на мушке, мы прислушались: неясное бормотание, жалобные по-лувсхлипы явственно доносились из угла. Я взмокла. Звуки оформились в протяжный стон.

– Кто здесь? – с трудом выдавила я.

– Ой, плохо мне… плохо мне… плохо…

Наконец глаза справились с темнотой, а