Воспоминания и мысли - Жозефина Батлер

внутреннюю борьбу приходилось порой выдерживать ей. Часто она говорила: «Спрошу сегодня господина Бетлера, что он думает об этом». Но иногда вопросы принадлежали к разряду тех, на которые может ответить только Бог. Марион сама это хорошо знала. Сиделка ее слышала, как она в бессонные долгие ночи молилась и призывала Господа. Мой муж говорил, что некоторые ее рассуждения об истинной вере поразительно сходились со взглядами одного известного современного мыслителя, сочинений которого она, без сомнения, никогда не читала, потому что бедная Марион никогда ничего не читала. Все, что я говорю, касается ее ума. Что же сказать о ее сердце? О, какое благородство, какой запас любви, какая чуткость! Один служитель церкви, прекрасный человек, узнав о нашей больной, пожелал посетить ее. Мы решили не говорить ему ничего о прошлом Марион, чувствуя, что, несмотря на его благочестие, у него не станет достаточно веры, чтобы отнестись к ней справедливо после того, как он узнает истину. Мало людей, у которых вера настолько высока. Когда он вернулся от Марион, лицо его сияло. Он не сказал нам ничего о словах любви и утешения, которые, вероятно, говорил больной; он сказал только о том, какую нравственную поддержку получил он сам после получасовой беседы с ней. По его словам, для него было счастьем это короткое общение с девушкой, которую он считает святой. «Такая молодая и так близка к Богу, ей все ясно!» – добавил он. Никогда не забуду я смерти Марион.

Был холодный мартовский день. Шел снег. Утром, до ухода в колледж, муж мой пошел навестить больную. Она едва говорила, но остановила на нем свой глубокий взгляд и, как бы желая поблагодарить за то, что он многое открыл ей, сказала, угадывая его мысль: «Да, господин Бетлер, Господь со мной, в душе моей мир». Агония продолжалась более двенадцати часов. Марион все время сохраняла радостное спокойствие и ясность, что глубоко тронуло всех. Несмотря на холод, она прошептала умоляющим голосом: «Отворите, прошу вас, окно». Ее длинные черные волосы, отброшенные назад, были совершенно мокры от предсмертного пота. Все время она двигала руками, как человек, который погружается в воду. Взор ее померк, чудные глаза беспокойно блуждали по комнате, стараясь найти меня. Вечером она вздохнула и тихо, тихо сказала: «Христос, Бог, приди скорей!» Затем голова ее склонилась на грудь. Еще один вздох, последний… жизнь ушла.

Муж мой и дети только что вернулись из колледжа. Они вошли в комнату покойной. Все мы собрались у ее кровати, она была другом нашего дома. Было что-то трогательное в этой молодой головке, склоненной на бок, и в нежном личике, на котором лежала печать утомления; вместе с тем черты ее выражали полный покой.

Несколько дней до смерти Марион я телеграфировала ее отцу, по ее же просьбе. Пять лет уж он не имел о дочери никаких сведений. Это был честный фермер, стоявший во главе большого имения в одной из богатых местностей Мидланда.

Мы были удивлены, увидев красивого деревенского жителя, настоящего джентльмена. Высоким ростом и манерой держать себя с достоинством он напоминал моего отца. Мы проводили его в комнату дочери и оставили их одних. Лучше было, чтобы один только Бог был свидетелем их встречи. Через два часа я тихонько отворила дверь. Он лежал на кровати и спал глубоким сном. Вероятно, волнение утомило его более, чем дорога. Марион приложила палец к губам, будто призывая к молчанию, и тихо прошептала: «Отец спит».

Мать Марион приехала уже только на похороны. Я украсила гроб белыми камелиями. Покойная была очень хороша в своем белом платье, со сложенными на груди руками. Мать стояла на коленях у гроба. Ею овладело отчаяние. Душа ее полна была возмущения. Она раскачивалась взад и вперед и все повторяла: «О, если бы он мог видеть ее теперь! Нельзя ли послать за ним?» Потом, несколько успокоившись, она сказала: «Какая разница в Англии между людьми! Подумать, что одна семья послужила падению этой девушки, другая же была для нее спасением!»

Да, конечно, тому человеку, о котором говорила мать Марион, следовало бы спуститься с высоты своего общественного положения, чтобы увидеть свою жертву, понять в какую пропасть он увлек ее в то время, когда ей было всего 15 лет. Марион рассказала мне незадолго до своей смерти, через какие горькие и тяжелые испытания прошлось ей пройти. Она сказала, что я сама увижу все эти ужасы, что это неизбежно в борьбе моей со злом, жертвой которого она сама стала. Я вспоминаю с восторгом и каким-то бодрящим чувством ее слова: «Если вы почувствуете, что дух ваш слабеет при виде всё еще возрастающего зла, вспомните обо мне, дорогая, и идите смело вперед. Бог послал меня вам для того, чтобы вы никогда не отчаивались ни в одной из таких, как я».

Глубокий снег покрывал землю, когда мы опускали гроб Марион в могилу. Вернувшись с кладбища, я хотела было утешить несколько бедную мать, но она прервала меня словами: «О, я совсем не та, что была час тому назад. Горечь и злоба покинули меня, надеюсь, навсегда. Все дурные чувства рассеялись сразу, когда я увидела господина Батлера у могилы моего дитяти и услышала его слова. Да, когда я увидела его в одеянии, чистом и белом, как снег, покрывавший землю вокруг нас, когда я увидела взор его, обращенный к небу, в то время как он благодарил Господа за спасение моей дочери, которая теперь на небе среди блаженных, – я хотела упасть к его ногам, я видела в нем ангела, посланника Божия. Я почувствовала себя счастливой, я полна была гордости за мою дочь. Не могу выразить вам всего, что я испытала, смотря на лицо вашего мужа! Мое сердце преисполнилось благодарности к Богу и к нему».

Много еще умерло у нас в доме из тех несчастных, которых мы тогда приютили. Все они лежат рядом, на том же кладбище. Об одной из них воспоминание сохранилось у меня до сих пор. Это была молодая семнадцатилетняя девушка, обладавшая большой силой духа. Все время ее пребывания у нас было для нее тяжелой борьбой со страданьями и с горькими воспоминаниями. Иногда слабая надежда несколько умеряла силу борьбы. Последние часы были ужасны. Как-то вечером нас позвали к ней. Она умирала, но, собрав остаток сил, приподнялась на кровати. Она звала нас умоляющим взглядом. Мы приблизились. Она подняла руку, сделала странный торжественный жест и с выражением геройского отчаянья вскричала: «Я буду бороться и бороться за свою душу с бесчисленными легионами!» Глаза ее, смотревшие куда-то вдаль, где уж нет