Воспоминания и мысли - Жозефина Батлер

что все наклонили головы во время молитвы, встала и направилась к выходу, стараясь держаться за резные спинки скамеек. Я едва подвигалась. В глазах у меня потемнело. Еще минута, и я бы упала… Вдруг яркий луч света промелькнул у меня перед глазами, что-то белое, как снег, и нежное, как крыло ангела. Что-то охватило меня. Чья-то рука приподняла меня, и я почувствовала, что меня несут к западной двери; там прохладный ветер освежил меня, и я пришла в сознание. Я увидела подле себя моего мужа… Во время богослужения он сидел на своем месте, среди других служителей церкви, у входа в алтарь. Тонкий слух его различил звук моих шагов. Он тихонько встал, подошел ко мне и взял меня на руки. Никто этого даже не заметил. Ослепительный свет, крыло ангела – это было быстрое движение широкого рукава его белого, тонкого одеяния, осветившегося лучом солнца в тот момент, когда он привлек меня к себе.

В одной из зал Луврского музея в Париже находится знаменитая картина Рафаэля, изображающая Св. Маргариту, попирающую дракона. Это – воплощение совершеннейшей чистоты. Святая изображена во весь рост. Ее обнаженные, белые, как снег, ноги покоятся на отвратительном чудовище, побежденном ею; оно извивается от бешенства и боли. Ни ядовитое дыхание, ни острые когти животного не могут повредить ей. Она точно и не знает, какая нечистая, жестокая тварь находится под ее ногами. Ее ясный взгляд обращен не к небу – она смотрит прямо перед собой, она видит что-то, чего горячо желает, к чему смело и решительно подвигается. Ни малейшего следа грязи на ее ногах и на белой одежде, несмотря на то, что она касается липкой брони гнусного чудовища.

Я вижу в этой картине символ того дела, которому мы имели счастье служить, я вижу, как оно подвигается вперед к победе над ужасным злом.

Первое, что побудило меня взять это дело в свои руки, было предложение нескольких врачей которые, к чести их будь сказано, энергично боролись против введения в Англии регламентации разврата. Работая в этом направлении, они пришли к заключению, что для достижения цели нельзя ограничиваться аргументами, основанными исключительно на науке, как бы ясны они ни были. Они поняли, что женщины должны избрать представительниц, которые бы протестовали в парламенте против оскорбления, нанесенного им; надо добиться прекращения страшной несправедливости. Женщины главным образом страдают от этой Наполеоновской системы, которой так восторгаются наши законодатели, а потому им самим следует действовать.

Высадившись в Дувре в 1869 г., после одного из наших путешествий, мы узнали, что одна партия деятельно стала работать в парламенте за успех ужасного дела, воплощения тьмы и жестокости. Люди эти пользовались жаркими августовскими днями, или, вернее, ночами, когда зал заседаний обыкновенно пустует, к тому же большая часть членов Парламента была еще очень мало осведомлена о том, в чём собственно состоит предлагаемая мера.

Три месяца, последовавшие за этим известием, были для меня сплошным страданием. Я не могу рассказать, до чего я была несчастна. Борьба и испытания последующих лет показались мне ничтожными в сравнении с этим первым столкновением с жестокой реальностью и со страхом, охватившим меня при мысли, что мне придется вступить в борьбу с этой реальностью.

Подобно Ионе, который не мог решиться взять на себя миссию, поручаемую ему Богом, «я скрывалась от присутствия Господа».

Я работала с жаром, бралась за дела, казавшиеся мне хорошими, и надеялась втайне, что Бог будет доволен моими трудами и не потребует, чтобы я бросилась на угрожающий мне обнаженный меч. Но десница Господня была на мне, каждый день бремя делалось тяжелее. Вот заметка из моего дневника того времени:

Сентябрь 1869 г. – «пришел ваш час, вот она, власть тьмы». О Христос, если Твой дух ослабел в этот час, как может мой устоять?

Несколько недель прошло с тех пор, как я узнала о санкционировании парламентом этой страшной несправедливости, а я еще не оделась броней, еще не чувствую себя готовой! Ничто не ослабляет меня так, как бессильная злоба. Да, мысль об ужасной низости наполняет меня такой яростью, даже ненавистью, что я боюсь смотреть ей в лицо. Она убивает во мне всякую жалость, она уничтожает силу молитвы. Гнев должен быть, но гнев священный, без греха. Пусть преисполнюсь я ненавистью глубокой, разумной, сознательной ко всякой несправедливости, к насилию, к жестокости. Господь, Создатель, пусть ненависть эта владеет мною всю жизнь! Всели мне, Боже, любовь и милосердие; они дадут мне силу жить и страдать долго, долго, если нужно, страдать из сострадания к душам людей. Или пусть я брошусь в самый жар жестокой битвы и погибну!

Быть может, это и есть та миссия, которую я жду уже многие годы; быть может, она светила мне издалека яркой звездой. Теперь, вблизи, яркость ее померкла, она меня пугает, отталкивает; я дрожу, видя, что она приближается. А как знать, действительно ли Господь призывает меня? В тот час, что сомненье покинет меня и я пойму, что на мне остановился выбор моего Бога, что Он меня посылает поднять возмущение против людей, против правителей, – о, в тот час я с ревностью возьмусь за дело, как бы ужасно и отвратительно ни казалось это другим.

* * *

Обращения ко мне не прекращались, я читала всё, что мне посылали. Все эти послания подтверждали все то, что я уже знала раньше об ужасной системе и ее разлагающем влиянии на население городов континента. Я знала, до какого безумного отчаяния доводит она несчастных, презираемых обществом. Но и за них ведь пострадал Христос. Я знала, как система эта ожесточает и ослепляет тех, кто прямо или косвенно участвует в ее функционировании.

И призыв становился все яснее, все настойчивее!

До сих пор я страдала одна, не желая даже допустить мысли взвалить часть своего тяжелого бремени на моего дорогого друга. Но тем не менее я понимала, что между нами должно быть единение и в этом, как во всем. Я пыталась страдать одна, но я не могла действовать одна, если действительно Господь призывал меня. Мне казалось жестоким сказать мужу о призыве, сказать, что пришла для меня пора идти напролом. У меня больно сжималось сердце при мысли о том, как он должен будет страдать. Как-то вечером мы остались с ним одни в доме. Помню, как нахлынул на меня поток тяжелых мыслей, как охватила меня жалость в те минуты, что я шла к нему в кабинет. Перед тем как войти, поколебалась. Я стала у дверей и начала молиться. Затем, я вошла, дала ему лист бумаги, на котором было все написано, и вышла. Я увидела мужа только на