Мир фантастики 2014. На войне как на войне - Олег Макаровский

Конечно, дело решил не полковник. Дело решила сгустившаяся из дымно-знойного марева восьмерка ИЛов. Бронированные авиамашины трижды прошлись вдоль холма, меся в кровавую кашу все, что оказывалось под ними, – к чести летчиков, немцам досталось куда злей, чем своим.

Потом Воронов вступал в должность.

Возможно, батальон здесь и теперь мог считаться свежим и, наверное, действительно пополнялся два дня назад. Но и один день – срок по военным меркам немалый.

В изломе захваченной было немцами и вновь отбитой траншеи переминались знакомый уже политрук, два лейтенанта и сутулый юнец-старшина. Это полковник собрал весь наличный командный состав. Собрал и принялся устало распекать за то, что нет списков, что текущей (он так и сказал) численности батальона никто не знает; а потом – добирая крепости в голосе и в формулировках – за то, что «Ручейная» не досталась немцам только случайно. «На летунов больше не надейтесь. Их мало, а степь широка. И зарубите себе: вокруг плоско, как стол. А у немца механизированные части. Драпанете – догонят. И еще… Поймите сами и остальным вдолбите накрепко: фрицы сейчас злы, рвутся к Сталинграду, не щадя себя. Вас, если что, тем более не пощадят. Им теперь с пленными возиться нет ни желания, ни возможности. Поняли?»

Поняли. Все, в том числе и Воронов, в сторону которого полковник ни разу даже не скосился. Впрочем, полковник и на остальных не смотрел. Упрямо глядя то под ноги, то куда-то поверх голов, он сообщил о новом командире; почти отвернувшись, сунул Воронову вялую пятерню и…

Нет, прощание затянулось. Не выпуская руки свежеиспеченного комбата, полковник оттащил его за траншейный выгиб и там вполголоса, очень быстро и очень внятно разъяснил ситуацию:

– У тебя за спиной артезианская скважина. В сухой степи это важней золотого рудника. Вода нужна людям и очень нужна моторам. Немецким. Чем дольше ты продержишься, тем меньше будут потери. Наши. Не здесь – вообще. Понял? – Он впервые заглянул в лицо Воронову (тот кивнул). – Тогда дальше. Соседи. Они у тебя в прямой видимости. Справа – вон та гряда. Слева – где тополя, видишь? Фрицы теперь разобрались, следующий раз наверняка ударят между тобой и которым-то соседом. Отсекай огнем. Оставшиеся минометы и пулеметы – на фланги. Наладь связь, взаимодействие: попрут в стык – кройте кинжальным… ну с двух сторон, из всего, что есть. В контратаки не дергайтесь: на открытом размажут, у них, мать их, превосходство в разы.

Полковник замялся, свободной рукой теранул небритую свою щеку, сказал по-новому, чуть ли не жалобно:

– Лебедя схороните достойно… Насколько сможете, конечно.

Укололся об испуганный взгляд Воронова, заспешил разъяснять:

– Фамилия такая – Лебедь. Старший политрук. После гибели прежнего комбата взял на себя… Бестолково командовал, рвался вперед других, где надо и не надо. Вот и нарвался… Ладно, счастливо!

Полковник сильно тряхнул и отпустил, наконец, вороновскую руку, вылез из траншеи, отправился в тыл, к своей полуторке. Воронов безотрывно следил, как он уходит – неспешно, вразвалочку… так бы по людному бульвару домой после трудной смены.

С немецкой стороны визгнула пуля, другая. Полковник будто и не заметил. Лишь когда его уже, наверное, скрыл от немцев гребень холма, обернулся на ходу, крикнул, чтоб комбату нашли пистолет. Только тут Воронов заметил: весь командный состав смотрит полковнику вслед так, будто бы это остаток их жизни вот-вот затеряется в сочащихся дымом развалинах. Осознание, что бывшие уже в боях командиры чувствуют то же, что и он, неожиданно придало писателю уверенности. Вздорной, предательской, вроде пьяной отваги – Воронов это сам понимал. Но хоть такая – всё же лучше, чем никакой.

Никому персонально не адресованный приказ об оружии буквально кинулся выполнять политрук. Он отдал комбату свой ТТ, да еще с кобурой и портупеей: «Я себе лучше винтовку возьму, а вам в бой ввязываться нельзя, ваше дело – всё видеть и принимать решения». Очень не понравилась Воронову эта многословная торопливость, и еще меньше понравились одинаковые кривые ухмылки лейтенантов да старшины. Вдобавок писатель, наконец, догадался, отчего глаза у политрука словно фаянсовые. В них гнил страх. Застойный, многодневный. Неизлечимый.

Новый комбат сделал почти всё, о чем говорил полковник. Простоял над душой связиста, пока тому не сумелось-таки докричаться в телефонную трубку до соседа справа; трижды повторил в облупленный звукоприемник про «кройте кинжальным» и «не дергайтесь – размажут», а потом вроде бы сумел расслышать сквозь всхрапы да треск помех: «Крапива, я репейник, вас понял». Ко второму соседу, с которым связи не было, отправил посыльного и убедил себя, что тот доберется до жидких от зноя призраков тополей, а добравшись, сумеет точно передать порученное. Приказал раздвинуть на фланги наличные огневые средства – и искренне удивился, когда его приказ начали выполнять. Удивился потому, что к этому времени успел уже выяснить всё, о чем не рассказал полковник.

«Свежий» батальон по численности недотягивал до двух рот. Траншея на гребне холма – первая, она же единственная линия обороны – батальону была великовата: равномерно распределенные по ней стрелки́ оказывались чересчур далеко друг от друга (один из лейтенантов шепотом посоветовал группировать бойцов по двое-трое). А главное, Воронов понял, КЕМ в последний раз пополнялся батальон.

Правда, опыт общения с «элементами» у Воронова был – подарок веры в довольно сомнительную истину, будто нельзя писать о том, чего не испытал на собственной шкуре. Трудясь над своим «Каналом в честную жизнь», он почти три месяца не просто так жил на знаменитом строительстве.

Когда столичный гость объяснял вохровскому начальству, кем и с кем хочет поработать, начальство на него таращилось, как на клинического идиота. Однако же гость предъявил такие верительные грамоты, что никто не рискнул сказать «нет». Но… ведь вот только случись с гостем хоть ничтожная неприятность, те же поставщики верительных грамот обвинят в «как допустили?!» отнюдь не себя. Так что касательно дальнейшего, Воронов не питал ни малейших иллюзий. Еще до его появления за проволокой туда откуда-то мощно плеснуло слухами о писателе, который «сам себя посадил, чтоб дознаться всю как есть правду о нашей собачьей жизни». А уж если этого блаженного писателя с первых же секунд взял под особое покровительство Дед Башка (при одном упоминании сего имени блатные вставали) – уж какие тут с писателем могут быть неприятности?!

Так что и в этой области опыт вороновский был не ахти каким. И все же…

По предвечерью к ним добралась полевая кухня. Событие это, похоже, не случалось уже довольно давно, и вот если бы немцам вздумалось ударить именно в тот момент… К счастью, немцам не вздумалось – то ли разведка их подвела, то ли сочли происходящее каким-то хитрым русским подвохом.

Все тот же политрук принес комбату алюминиевый котелок, на треть заполненный чем-то средним между кашей и супом. Вероятно, из-за лагерных воспоминаний Воронову было подумалось, что не следует есть на глазах у подчиненных. Но был он так измотан всем этим диким вывихом судьбы… и к тому же не ел с утра, а теплое варево так остро пахло тушенкой… В общем, комбат уселся на истоптанную, пересыпанную стреляными гильзами землю прямо в траншейном расширении, которое предшественник обустроил под штаб. Рядом скреб ложкой о днище такого же котелка телефонист; где-то поблизости, даже не слишком озабочиваясь понижать голоса, ботали по музы́ке: «на досрочку смурняков вирь»…

Воронов быстро дохлебал свой паек, выпутался из ремня полевой сумки и, сдвинув фуражку на нос, привалился к стенке траншеи. Пока можно, вздремнуть бы минут хоть с пару десятков…

Нет, не получилось.

Комбат уже впрямь стал придремывать, когда его вдруг как-то пинком пробило осознание, о чем именно говорят те, уверенные, будто здесь никто для них опасный не может понимать деловой говорок.

«Подыхать сумасшедших нет…»

– А что делать? – хныкал некто, чей голос умудрялся быть одновременно и визгливым, и сиплым. – Подорвать? В момент заметут – и к стенке. Знаешь, как они с дезертирами?

– В плен надо. Перебежать надо. – Этот голос казался каким-то вообще бесплотным.

– Не слыхал, что ли, полкана? – всхлипывал сипло-визгливый. – Гансы – не красноперые, даже до стенки не доведут!

– С умом надо. Начальничка с собой надо притащить. Вроде того… политрука этого. Или нового, майора, – тоже, видать, партейный.

А голос-то кажется бесплотным оттого, что напрочь лишен малейших примет. Не понять даже, баритон, бас или нечто вообще третье, ускользнувшее от внимания оперных классификаторов. Воронов поймал себя на том, что с помощью этих ларингологических размышлений бессовестно резинит время. Потому что на подслушанное не отреагировать (и сейчас же!) нельзя, но вот КАК реагировать? Лагерных в батальоне теперь едва ли не половина; если хоть одного из них арестовать – бог ведь знает, чем такая попытка вывернется! Они, судя из разговора, на что только уже не готовы! А если арестованный еще и окажется, как у них такие зовутся, «в уважении», «грубы́м»…