Мир фантастики 2014. На войне как на войне - Олег Макаровский

Он принялся карабкаться на Воронова, как на дерево, больно хватаясь, подтягиваясь, – похоже было, что ноги его не держат, или он не надеется на то, что станут держать. И писатель-комбат вдруг каким-то наитием сообразил: этому ненормальному безумно, смертельно нужна сумка. Рукопись – какая еще вороновская «она» может кого-то интересовать? А еще ему нужно вместе с рукописью попасть куда-то, пока не закрылся то ли переход, то ли перевод. Возможно, там, куда нужно попасть, растет лох. И… Да что же это за напасть проклятая, господи!!!

Он попытался высвободиться из судорожной болезненной хватки. Первая попытка не удалась, но вторая не понадобилась: уродца оторвали от комбата бойцы. В четыре руки отрывали-отшвыривали, кто-то комбата за плечи придержал (чтоб, значит, тоже не отшвырнулся). А сам уродец ляпнулся на живот, упрятав лицо в ладони (кажется, в процессе отрывания ему успели заехать по зубам). И тут на заднем кармане дерюжных штанов обнаружилась кожаная нашивка с четкой, хорошо различимой надписью, при виде которой Воронов моментально вспомнил национальную принадлежность не зря казавшегося знакомым орла.

Та-ак…

Значит, USA… Союзнички наконец-то решились на фронт? Кое-что объясняет. У них там, на гнилом Западе, чего только не… Русский знает? Эмигрантский отпрыск или специально готовили его… к чему?! В незаконченном «Сокровище» нет ни военных тайн, ни контрреволюции… Лучше б солдат прислали, чем… И что же за бред он болтал? Или, может, действительно просто бред? Попал под обстрел и спятил от страха – говорят, такое бывает…

Снова близкий разрыв хлестнул земляным дождем по головам и плечам. Немцы заметили скопление, пытаются бить прицельно?

– Всё! – Вопреки давящей сердце тоскливой мути, Воронов постарался наддать в голос железа. – Всё, по местам. Этого охранять. Вот ты – сам раздобыл, сам и стереги эту… драгоценность. И чтоб он целехоньким остался, ясно?

– Который час? – вдруг продавилось сквозь ладони «драгоценности».

Воронов хмыкнул, но на вопрос ответил.

– Семьдесят минут, – почти отрешенно донеслось из-под ладоней. – Из них минут десять – пятнадцать добираться до перехода. – Американец приподнял, наконец, голову, спросил с жалкой детской надеждой: – А может, все еще так слепится, как препод сказал? Может, меня только выплюнуло чуть-чуть раньше времени?

Воронов резко развернулся и зашагал прочь по траншее. Ему казалось: останься он еще немного тут, рядом с этим ненормальным, и количество сумасшедших на здешнем холме удвоится.

Последующее, наверное, со стороны выглядело вполне достойно: командир обходит расположение вверенной части – хочет оценить ситуацию и выработать мудрый, всеспасительный план.

Черта с два.

Если что-то такое и мерцало в уме у комбата-писателя, то мерцание это моментально загасила одна-единственная внезапная мысль. Не мысль даже – воспоминание, разбуженное алчным урчанием в животе. Фраза из собственного когдатошнего рассказа (вложенная, правда, в уста циника-золотопогонника): «Мужественное осознание долга всегда прячется от солдата на дне котелка с мясным варевом. Не вычерпает – не почерпнет». А теперь Воронов испугался, что вот как начнут бойцы спрашивать: «Товарищ майор, когда же кормить-то будут?!»

Слава богу, хоть этот страх оказался напрасным. Никто подобных вопросов комбату не задавал; наоборот, двое-трое (вероятно, почитатели таланта или огребшие в школе неуд) пытались угощать. Воронов благодарил и отнекивался. Возможно, слова «мародерство» да «брезгливость» вскоре и для него потеряют смысл. Но пока он еще не дозрел считать едой такую вот, например, шоколадку – надгрызенную, провонявшую по́том кого-то из тех, кто грязными буграми пучится там, за бруствером.

…Ближе к концу траншеи он набрел на показавшегося странноватым бойца. Тот, крючась на корточках в стрелковой ячейке, быстро-быстро гребся обеими руками в ее истоптанном-истолченном дне. Не то почувствовав, не то расслышав чье-то присутствие, боец всполошенно обернулся. Испуганный взгляд снизу вверх так живо напомнил давешнего пленного, что Воронов гадливо скривился даже прежде, чем сообразил, отчего странный боец узнался с таким запозданием.

А политрук торопливо вскочил и принялся объяснять, что собственная его гимнастерка вконец испачкалась-изодралась («ну вы ж видели, один рукав совсем уже… и второй… почти…»), а он, как командир и политработник, должен соблюдать внешний… являть пример… Скороговорка его делалась все тише, невнятней; глаза – все жалобней…

Воронов молчал, только нарочито внимательно рассматривал петлицы без знаков различия, круглую дырочку в гимнастерочном полотне (аккурат под левой ключицей), сохлую ржавую кляксу вокруг этой дырочки… А когда бормотание политрука вовсе зачахло, сказал – вяло, бесцветно:

– Отставить являть пример. Через пять минут быть одетым соответственно званию и иметь при себе документы, – он глянул на борозды, оставленные в мягкой земле торопливыми пальцами, уточнил:

– СВОИ документы. И воинские, и партийные.

Уже шагнув было прочь, Воронов приостановился, добавил:

– Полковник вчера велел достойно захоронить павшего смертью храбрых старшего политрука Лебедя. Я, грешным делом, запамятовал… Так вот, приказываю вам исполнить распоряжение полковника. А затем явиться ко мне и доложить, отчего я поручил это именно вам.

Воронов решил дойти до конца траншеи – проверить боевое охранение.

Шел медленно, автоматически пригибаясь, когда грохало да посвистывало, глядел под ноги, старательно перешагивал через неубранные тела… А в голове крутились-ворочались унылые жернова: «Бесполезно. Его уже ничем не проймешь, хоть будь ты какой-раскакой инженер душ человеческих. Всего милосердней бы его… это… по законам военного времени. Кажется, как комбат имею право, даже обязан. Да, милосердней бы… Но вот спрашивается: отчего я должен быть к нему милосерден? Господи, скорей бы все это кончилось. Как угодно, чем угодно – лишь бы скорей!»

Ему вдруг подумалось, что, может, начальник политотдела, несмотря на резко потяжелевшее положение армии, все-таки хватился высокого гостя, ищет. Почему еще не нашел? Ну так командующий небось мечется по фронту, и не обязан он помнить, кого куда назначил комбатом. Полковник? А что – полковник? Вряд ли он частый гость в политотделе… Да и вообще…

С минуту Воронов, как вилкой в каше, ковырялся в таких раздумьях, выискивая разные возможности-вероятности. А потом отрешенно махнул рукой на результаты ковыряний. Никто его не ищет. Начальнику политотдела всего проще было вообразить, будто столичный гость сориентировался в обстановке и удрал втихаря. Так что ничего этот самый столичный гость не выгадал своей интеллигентской глупостью: думают о нем именно то, чего он боялся.

Перед ходом сообщения, ведшим в левофланговый окоп, Воронов остановился. Ход был короток, но его сильно обвалило близкими разрывами. Стоит ли соваться почти по открытому? Бойцы охранения и так не спят – из окопа доносится медлительный – от нечего делать – разговор… А интересный, кстати, он, разговор-то…

Воронов устало присел на кучу осыпавшейся с бруствера земли. Подслушивать, конечно, дурно. Однако писателю дозволяется даже чужие письма читать. Писателю многое простительно – особенно если он почти уже наверняка ни с кем не сумеет поделиться услышанным.

– …такое было: «Мы из Кронштадта», – говорил на удивление бодренький-усмешливый тенорок. – Смотрели? Да, почти правдивое кино. Только, как говорят наши лагерные коллеги, в натуре… в натуре все было слегка наоборот. Не мы, а нас. И не на Балтике, а в крымском раю. И не десятерых. Оч-чень не десятерых, уверяю вас. Тысячи-с! А в остальном все точно. Камень на шею – и штыками с обрыва. В морскую, так сказать, лазурь.

Говорил невидимый, но явно пожилой боец отрывисто, часто вздыхал глубоко да медленно. После каждого такого вздоха в ход сообщения тянуло горелой махрой, и Воронов, сперва боявшийся выдать себя, тоже закурил украдчиво.

А тенорок продолжал:

– Причем, врать не буду, без злобы. Чуть ли не извинялись. Ты, мол, беля́тина, не взыщи, но как же с вами иначе-то? Ведь, мол, эвон вас сколько – ежели расстреливать, то сердце не вынесет столько добра – патронов – переводить!

– Н-да? И как же вы спаслись от таких – гм! – зверств? – сипло поинтересовался второй собеседник.

– Комиссар знакомый попался. Ординарцем при мне пробыл с четырнадцатого по шестнадцатый… нет, вру: почитай по самый Февраль. Отпросил.

– И вы…

– Да-с, смалодушничал. Со всеми вместе бы, конечно, честнее. Не от «честность» – от «честь». Но так, знаете ли, жить захотелось… просто дышать…

– Ну и дышали бы счетоводом, пользу бы приносили. Что ж вас потом-то поволокло в промпартию, в шпионаж? – Сиплый не то рассмеялся неприятно, не то закашлялся. – Сами же и доказали: правильно всех ваших тогда… Как волка ни корми… И холуя бы вашего с вами вместе… и тех, кто понапускал холуев в комиссары… и…