Мир фантастики 2014. На войне как на войне - Олег Макаровский

Мучительный припадок кашля. Несколько хлопков, маловнятное бормотание – полупротест, полублагодарность.

И снова – немолодой тенорок:

– Щедро считаете! Этак недолго остаться в пустом государстве. Не забоялись бы? Особливо по ночам, в темноте-с? Что же до промпартии, шпионажа и прочих вредительств… Неужто вы полагаете, будто все это на самом деле, да еще и с этаким размахом?! Не-ет, здесь ВАША партия наколбасила, право слово! Полнарода врагов народа, вторая половина – под подозрением, и это у вас называется народная власть?!

– А вы на всю партию голосишко не вздымайте! – Еще один приступ захлебистого кашля. – Партия в себе разберется и погань с себя стряхнет.

– Бог на помощь, – буркнул тенор. – Только опять не перепутайте, кого стряхивать. Кстати, а вы-то, твердый ленинец, за какие художества загремели-с?

Сиплый вдруг рассмеялся по-настоящему:

– Не поверите, но вот именно за художество. Представьте: идет партактив, инструктор обкома делает доклад о пакте с Германией – как мудро, какие открываются блестящие перспективы… Я, кстати, в президиуме. А на столе несколько свеженьких – краской пахнут – номеров «Правды». С фотографией: Риббентроп правой пожимает Молотову руку, а левую свою держит за спиной. Я к этой левой в рассеянности возьми и пририсуй кукиш. Ну, доклад еще не окончился, как за мной уж приехали. В общем, семь лет – за антинемецкие настроения. А как фашисты вторую руку из-за спины выпростали… это я в переносном… короче говоря, прямо с двадцать второго я ну заявления строчить: прошу, мол, оказать незаслуженное доверие, дать мне шанс смыть кровью мои антинемецкие настроения. Наконец вызывает меня начальник… – и опять приступ кашля (короткий, но очень злой). – Начальник… ох… лагеря. Я, говорит, тебе сочувствую, жалею даже, но помочь не могу. Тебя, говорит, нельзя на фронт, потому что у тебя статья политическая.

Тишина. Вязкая глубоченная хлябь. Даже разрывы… ах, нет – к сожалению, не прекратились. И даже не сделались реже. Просто молчанка разрезинилась уж очень надолго. Воронов и докурить успел, и поприкидывать, не объявиться ли там, в окопчике, не сказать ли им, тем, что-нибудь… и даже успел разобраться, что, в общем-то, сказать ему нечего; и даже успел решиться уйти. Как вдруг в окопчике выговорили подсевшим, как-то надтреснувшимся тенорком:

– Смешное рассказали. А куда смешней, что дела у НЕГО, видать, пошли вовсе скверные. Уж коль дозволил таким резервам, как мы с вами… По всем статьям – агония.

– Ничего, совладаем, – решительно отрубил сиплый. – Совладаем. Сперва – с немцами, а там и…

Опять тишина.

И опять тенорок сказал:

– Бог на помощь.

Совсем без выражения сказал. И, кажется, совсем без веры.

Воронов встал и побрел обратно. Так же, как шел сюда. Автоматически переставляя ноги. Машинально кланяясь взрывам, пулевым свистам, смахивающим на уничижительное поцвыркиванье сквозь зубы. Именно эта машинальность чуть было не вынудила-таки взяться за карандаш. Достойной немедленной записи показалась смутно забрезжившая… Нет, не мысль. Пока еще только удивление. До чего же, однако, легко дается умение вести себя… какое бы слово-то… а, вот: сообразно. И даже не возмутительно, не обидно, даже вообще никак, что вот цвыркает, будто в глаза плюется, а ты озабочен только держаться так, чтоб риск к минимуму… Озабочен? Если бы! Оно как-то само собой – вот что, если задуматься, всего неприятней…

Глупость. Типичная интеллигентская глупость. Что же – гордо подставить лоб под пулю и сдохнуть – без смысла, зато с чувством собственного достоинства? А здесь ты оказался – тоже «сообразно»? Или это как раз все равно, что из гордости не убрать лоб с пулевой дороги? Гордость… Без смысла и пользы… А «фрицев зубами рвать станем» – это, например, не польза здесь от тебя?!

Он так и не успел взять на изготовку карандаш и блокнот.

Расхотелось.

А чуть позже Воронову стало вообще не до самокопаний.

– Русские солдаты… к вам обращается… германское командование…

Ревливый, оттененный жестяным дребезжаньем голос. Обстрел не прекратился, но говорящий выверенно и четко врубал слова между взрывами:

– …единственный случай… выбрать свою судьбу… вам предоставлен…

Воронов втиснулся в ближайшую стрелковую ячейку (там уже были трое бойцов, а вслед за комбатом ввалились еще); приподнялся, опираясь о чьи-то плечи. Краем глаза приметил: вдоль всей траншеи так же безрассудно повыставлялись над бруствером головы в касках, в пилотках… Толку с того выглядывания – хрен. Трупы, воронки, битое железо – вблизи; пылевые столбы, взблески, смутное множественное движение – далеко, почти у горизонта… вот и все, что удалось рассмотреть. Покойный ныне комбат черными словами крыл тех, кто обустраивал здешнюю позицию. Траншею вырыли по самому гребню холма, без учета, что западный склон выпирает этаким округлым взлобком. Вот и получилась вдоль подножия изрядная мертвая зона. В ней немцы спокойно накапливались для атак, из нее же сейчас лязгали-дребезжали их щедрые посулы:

– …тем, кто сдастся в плен… жизнь, хорошее обхождение… тем, кто отдаст… комиссара или офицера… живого или мертвого… денежное награждение… тем, кого большевики… держали в тюрьме… дадим паек… уважаемую работу…

Кто-то по-знакомому бесцветно орет невдалеке:

– Братва, не ведись! Свистят, курвы! Таких, как мы, они прямиком в земельный отдел!

А мертвый жестяной голос по-провизорски скрупулезно довешивает мертвые жестяные слова:

– Теперь вы имеете…. очень мало времени… думать.

Всё. Замолчал. И метрономное буханье взрывов показалось гробовой тишиной.

После пакта было много рассуждений, что у немцев развитая авиация, передовая химия… Почему всегда забывалась психология? Ведь каковы мастера! Не взяли нахрапом – пошли выматывать души «психическим» обстрелом; теперь, наверняка уже зная, кто засел в здешней траншее, организовали для командиров-комиссаров повод… э, нет – причину бояться своих бойцов… А вот что все сии ухищрения – из пушки по воробьям, что здесь уже ни огневых средств, ни путных командиров, да и бойцов-то осталось… Недоработала фрицевская разведка. Значит, и у них не все уж так уж…

Ладно. Кто-то здесь давеча самоедствовал на тему о пользе? Сейчас-то дело не в управлении огнем, не в обходах с охватами, сейчас дело как раз по специальности!

То ли осознанно, то ли по наитию выдержав потребную паузу, Воронов без спешки, разлаписто (старательно привлекая к себе внимание) выбрался из ячейки в траншею. Тщательно выверяя расстояние двумя сложенными пальцами, как это проделывал товарищ Калдиньш, сориентировал козырек фуражки параллельно бровям. Удостоверясь, что на него смотрят, демонстративно вынул из нагрудного кармана партбилет, дунул между страницами, спрятал обратно, аккуратно застегнув пуговицу. А потом сказал – вроде бы и негромко, но слышало наверняка полбатальона:

– Дураки немцы, а?

Не таких слов ждали теперь от комбата. На обращенных к нему лицах стронулось проступать что угодно, кроме согласия. Удивление, разочарование, презрение (отнюдь не к врагу)… Зато взварившийся гомон дал Воронову повод возвысить голос – так, чтоб (упаси господи!) не смахивало на агитационную речь:

– Что, не немцы дураки, а вы?! – Теперь его должен был слышать весь так называемый батальон. – Не поняли, что сейчас было?! Вот должен бы соврать, но уж черт с вами, скажу: до их «воззвания» я думал, наше дело – хана. Спасибо немецкому командованию, обнадежили, – он старался напустить в голос как можно больше сарказма. – Эти глупцы сдуру показали, что боятся. Да, нас мало, у нас нет пушек и минометов…

– И пулемет один остался, – заспешил вставить кто-то, – и патронов с гулькин…

– А они – боятся! – рявкнул Воронов. – Понимаете?! Боятся, что не смогут управиться быстро! Подкрепления на подходе! И они это знают!

Он перевел дух. В образовавшуюся паузу никто не втиснулся.

– Ну а если кто-то вообразил, будто господа немцы проявили гуманность… – Воронов криво ухмыльнулся, голос его сделался ледяным. – Я не буду грозить расстрелом. Я, мягкотелый интеллигент, ненавижу стрелять в своих.

На «мягкотелого» откликнулись смешками.

А Воронов продолжал:

– Я просто не буду мешать тем, кто купился, свинтить туда… к гуманистам. Потому что не помешать – означает шлепнуть так же верно, как самому давануть спусковой крючок. Только – уж извиняйте! – сам с вами не пойду. Так что хрен вам вместо фрицевского вознаграждения.

Заржали уже совсем по-хорошему. Кто-то выдохнул: «А майор-то, даром что очка – грубо́й в доску!»

Воронов вытащил платок, утер взмокревшие щеки. Он вдруг с ужасом понял, что не знает, как закруглить разговор, не сбив впечатления. Оттого просто каким-то ангелом со небеси показался взмыленный боец, тяжело задышавший в самое ухо: