Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дядя приехал на своих лошадях, как ездил в старину, и делал такой вид, что желает погостить. Он внимательно осмотрел все хозяйство, сделал несколько замечаний и, по-видимому, остался доволен. На Настеньку он мало обращал внимания и только заметил при встрече:
– Да уж ты совсем большая девица…
Настенька посмотрела на него испуганными глазами и ничего не ответила. Девочке казалось, что дядя и весь свет знают о ее позорном наказании.
– Да, да, большая… – бормотал Захар Парначев. – Еще годков пять-шесть, и невеста. Ах, как время летит!
Старик жил день за днем и не желал обнаруживать своих намерений. Это было такое мучительное положение, что Семен Васильевич решился покончить его разом. Он сам пошел навстречу неловкому объяснению и раз вечером, когда дядя курил у него в кабинете трубку, проговорил:
– Дядя, у тебя была сестра Варвара?
– Да, была… И кстати приехала. Я лежал совсем больной, а она ухаживала за мной целые две недели.
– Она, конечно, жаловалась тебе на меня?
– Да, да, было что-то такое… А ты знаешь, что я вообще не охотник до бабьих пересудов. Не люблю…
Старик, видимо, отвиливал от откровенного объяснения и притворялся. Селен Васильевич заговорил с ним о Настеньке напрямик и подробно изложил всю историю, не без ловкости выгораживая жену. Голова Захара Парначева покачивалась в критические моменты, а из трубки сердито вылетали клубы дыма.
– Я ничего не скрываю, – объяснял Семен Васильевич уже с уверенностью. – Мало ли что бывает в семье, и не всякое лыко в строку. Только я своей дочери желаю не зла, а добра… И Анна Федоровна тоже.
– Что ты, точно оправдываешься, Сенька? Ведь я ничего не говорю… Мало ли что болтают бабы. Что касается Анны Федоровны, то она мне положительно нравится… Серьезно говорю. Я-то ведь не судить вас приехал, а отдохнуть по-родственному.
Ободренный этим ответом, Семен Васильевич рассказал о вмешательстве сестры Варвары, грозившей прокурором, и о политичном разговоре о. Петра. Дядя даже расхохотался.
– А их-то кто спрашивал? Вот еще придумали от большого ума… А ты никого не слушай, Сенька. Я всегда так делал: возьму и сделаю по-своему. Все равно, всех не переслушаешь.
– Говоря откровенно, дядя, я совершенно измучился с девочкой и просто не знаю, что с ней делать.
– Вырастет большая – умнее будет. А в сущности, все это, братику, пустяки… Не стоит говорить. Будь мужчиной и не слушай баб. Я даже в газетах где-то читал… Точно такой же случай вышел. Вот только одного, извини, не могу одобрить: зачем ты высек родную дочь? Я старый человек и помню хорошо, что «наказание да не коснется благородного», а всякий человек благороден.
– Я и не оправдываю себя, дядя… Действительно, погорячился, вышел из себя. Кстати, я читал у Джона Стюарта Милля, – известный английский философ, – что и он допускает телесное наказание для детей, как меру исправления.
Захар Парначев совершенно неожиданно вспылил.
– Что-о? Стуарт Миль, английский философ? Дурак он аглицкий и больше ничего. В Заозерске и то понимают отлично, что матушка Екатерина сказала великое слово про всех… Нет, уж это, брат, шалишь! Врет твой Стуарт Миль, как зеленая лошадь. Впрочем, я это так, к слову, – уставшим голосом прибавил старик. – Слаб я нынче стал. Сердце так задребезжит, как худой горшок. Да, пожалуй, и домой пора… Загостился я у вас… А там меня ждут. Помнишь Шевякина? Это, брат, такая голова, что всякому аглицкому философу двадцать очков вперед даст. Потом у нас новый земский начальник назначен… Вот режется в карты – отдай все. А коньяк пьет – фю-фю! Точно вместо желудка у него какое-то подполье. Может весь Атлантический океан выпить, то есть если бы он состоял не из морской воды, а из коньяку. Да, ждут они меня, потому что куда же им без Захара Парначева…
Когда Семен Васильевич проснулся на другой день утром, кухарка Пелагея поманила его пальцем и сообщила шепотом:
– Барин, а ведь барин-то уехал…
– Какой барин?
– А Захар Ильич. На самом брезгу велели заложить лошадей и уехали…
– Ты что-нибудь путаешь…
– Чего тут путать, когда они и барышню с собой увезли. Сами и одевали барышню…
У себя в кабинете Семен Васильевич нашел на письменном столе лаконическую записку:
«Увожу Настеньку… Если будешь догонять или требовать ее назад – убью на месте. Так и знай. И твою великолепную Анну Федоровну тоже убью и отвечать никому не буду. Твой дядя Захар Парначев».
На окне спальни Анны Федоровны красовался букет из «мать-и-мачехи».
XII
Прошло пять лет.
Парначевы жили зимой по-прежнему на Николаевской, а на лето уезжали в Парначевку. Сусанночка превратилась в хорошенькую пятилетнюю девочку, напоминавшую несколько по типу Настеньку. Последнее просто убивало Анну Федоровну, напоминая ей о прошлом. Да, Настенька уже принадлежала прошлому… Захар Парначев похитил ее, а затем определил на свой счет в институт. Это было лучшим разрешением вопроса. Настеньке было уже тринадцать лет, и ее видела по праздникам только одна Варвара Васильевна. Из института не отпускали домой даже летом. Девочка сильно выросла, пополнела и отлично училась. Прошлое для нее было подернуто тяжелой дымкой, и она старалась не думать о нем. Впрочем, ей иногда почему-то делалось жаль отца, того отца, каким он был до своей женитьбы. Почему-то ей казалась, что он опять будет таким и, она крайне огорчалась, что в течение пяти лет он ни разу не заехал навестить ее и не написал ни одного письма. И все-таки Настенька продолжала его любить и считала хорошим.
– Папа кланяется, – говорила каждый раз Варвара Васильевна. – Только он страшно занят…
Настенька опускала глаза, выслушивая эту святую ложь. Она знала, что тетка говорит это в утешение ей и что отец по-прежнему не хочет ее знать. Раз девочка боязливо спросила тетку:
– А девочка?
– Какая девочка? Ах да, Сусанночка… Она уже большая.
– Мне ее хотелось бы видеть, тетя… Ведь она мне сестра, тетя! Я часто думаю о ней и люблю ее…
Раз Варвара Васильевна приехала очень встревоженная и сказала Настеньке, что они поедут к отцу.
– Папа нездоров? – испугалась Настенька.
– Да… Серьезного ничего нет, но он желает тебя видеть. Я взяла для тебя отпуск всего на несколько часов.
Настенька страшно испугалась и была рада. У нее дрожали руки и ноги от волнения, когда она выходила на подъезд. Ей казалось, что отец умирает… О, как она желала его видеть и как боялась желать этого!
– Папа давно болен? – спрашивала она дорогой.
– Да, милая… Скоро уже
