Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

Именно теперь он будет наказан.

Я долго думал над формой, чтоб она была не только достойна преступления г. Ежова пред памятью Антона Павловича, но — главное — памяти Антона Павловича.

Форма есть. Без грубости, без радости, но больно»[996].

Трудно сказать, по какой причине фельетон не был написан. Но к Чехову он вернется еще не раз: в мемуарных очерках о Н. Л. Пушкареве, издателе журналов «Свет и тени» и «Мирской толк», в которых начинал Антоша Чехонте, о карикатуристах «Будильника», о последнем, «юбилейном», чествовании писателя на премьере «Вишневого сада» в Художественном театре. Статью, посвященную 50-летию со дня рождения Чехова, он непосредственно свяжет с политической ситуацией в стране. Чехов ждал конституцию, «видел ее близость во всем», говорил многим своим знакомым, что «у нас скоро будет конституция». И хотя «не стоит эта партия такого подарка», Дорошевич, видевший писателя с номером «Освобождения» в руках, не без оснований предполагает, что «душой Антон Павлович Чехов был бы кадетом, тайным кадетом», что, конечно же, было бы «большим преступлением» перед ялтинским градоначальником генералом Думбадзе. 18-го октября 1905 года пошел бы он, «кутаясь в драповое пальто, на набережную взглянуть» на «опьяневших от радости своих хмурых людей». И «был бы выслан из Ялты за тайный кадетизм».

Потому и остается только воскликнуть: «Блаженны Симеоны, не дожившие до Сретенья»[997].

Между тем до Сретения, если иметь в виду переломные события в жизни страны, оставалось немного. Хотя терпящая поражение в войне с Японией, национально униженная, Россия выглядит погруженной в некий «прогрессивный паралич», он видит, как усиливается общее ощущение, что «так жить нельзя»[998], что страна уперлась в шлагбаум, который необходимо преодолеть. Вот когда поистине бесценной стала роль прессы. Свободной прессы. Газетное слово нынче в цене, но превращенное в рыночный товар оно теряет свой изначальный смысл — быть защитником народных интересов, нести людям правдивую информацию, давать честный анализ событий. Так уж повелось, отмечает он не без горечи, что «на свете все разделено»: «У кого есть идеи, у того, обыкновенно, нет денег. У кого есть деньги, тому в высокой степени наплевать на все идеи. Если же встретится даже счастливая комбинация денег и идей, то, ей-Богу, положение нашей печати до того незавидно, возможность проводить какие-нибудь идеи до такой степени мала, что трудно себе представить, чтобы человек нашел что-нибудь соблазнительное в газете и рискнул бы деньгами. Если на газету и дают деньги, то для проведения каких-нибудь антиобщественных идей. Дают синдикаты, дают промышленники, чтобы иметь „свою“ газету, служащую их интересам <…> И отсюда получаются соответствующие результаты»[999]. А еще цензура… В самом деле: что толку в создаваемой им газете европейского образца, если только обмакнешь перо в чернильницу, как тотчас перед тобой вырастает «призрак в виц-мундире» и грозит пальцем: «Сенсацию произвести думаете-с?»[1000]

Собственно, к «Русскому слову» власть начала присматриваться сразу после перехода газеты в руки Сытина. В октябре 1897 года обер-полицмейстер Москвы Трепов в рапорте генерал-губернатору доносил, что Сытин «предполагает совершенно изменить состав ее редакции и сотрудников, для чего <…> уже начал приглашать в число последних лиц, политически неблагонадежных и известных Департаменту полиции, предполагая даже назначить первым редактором одно лицо, состоящее под негласным надзором полиции. При этом обновленном составе консервативная газета, каковой до сих пор являлось „Русское слово“, перейдет в руки либеральной партии»[1001]. Этим лицом, судя по косвенным данным, должен был стать видный общественный деятель в области народного просвещения, сотрудник издательства Сытина В. П. Вахтеров. Спустя два года Трепов подчеркивал, что сытинская газета превращается в либерально-народнический орган, «который все более и более приобретает читателей в рабочей среде»[1002]. Власть препятствовала росту тиража издания, не давала разрешения на приложения. Изменение облика газеты в связи с приходом Дорошевича и других новых сотрудников, прежде всего Сергея Яблоновского и Григория Петрова, стало причиной того, что Главное управление по делам печати потребовало от Московского цензурного комитета указать редактору Благову «на неприличный тон и хлесткий характер статей, с некоторого времени появляющихся в газете», и предупредить, что «повторение подобных статей повлечет за собой административные меры воздействия»[1003]. Меры не заставили себя ждать. 13 сентября 1901 года газета по распоряжению министра внутренних дел была приостановлена на неделю за публикацию заметки об отъезде Льва Толстого на лечение в Крым. Информация была совершенно невинная, без какого бы то ни было комментария. Но власть опасалась публичного выражения сочувствия писателю, незадолго до того отлученному от церкви. Спустя три месяца по инициативе Д. С. Сипягина и Н. В. Шаховского газету исключили из списка изданий, разрешенных для народных читален и библиотек[1004]. В мае 1903 года председательствующий в Московском цензурном комитете Назаревский советовался с начальником Главного управления по делам печати Н. А. Зверевым: «„Русское слово“, как изволите усмотреть из отмеченного сегодняшнего нумера (133), несмотря на неоднократные замечания, не прекращает печатать аллегорические сказки Дорошевича („Звездочет“. Китайская сказка). Не пора ли сделать газете более сильное внушение?»[1005] Вероятно, этим «более сильным внушением» стал последовавший в октябре запрет на два месяца розничной продажи за статьи (№№ 260, 280), в которых поддерживалась идея развития земства как местного самоуправления, и «вообще за принятие в последнее время газетой нежелательного направления».

Как убедить власть, что свободная пресса может быть ее опорой в строительстве сильной России, может наполнить сердца людей «великой, истинной любовью к родине»? Дорошевич прибегает к испытанному приему: публикует якобы полученное им письмо, это ответ на вопрос, почему его автор, журналист, не пишет, не печатается. На самом деле это, конечно же, горячая исповедь самого Дорошевича. Кто виноват в том, что профессия журналиста стоит рядом с первой — древнейшей? Власть? Общество? Сами журналисты? Но он чувствует себя «женщиной, которую всякий раздевал и осматривал: