Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

Если же и писалось нечто, превышавшее размер привычной газетной публикации, вроде сатирических повестей «Вихрь», «Премьер» (о них речь впереди), то все равно по сути это был один большой фельетон или памфлет, посвященный злобе дня. Газетная полоса ежедневно звала его к себе, он был ее подлинным, природным, естественным служителем, и никакое книгописание не могло с этой тягой конкурировать. Хотя мечта о чем-то основательном, нетленном была. Те же объявления о книгах, посвященных Италии, Индии, о романе «Дельцы», тому подтверждение. Возможно, он и переживал по поводу своего межеумочного положения — между журналистикой и литературой. Но даже ему, работавшему по 14–15 часов в сутки, на все не доставало сил и времени. Он чувствовал: сев за книгу, вынужден будет отодвинуть самый главный труд жизни, а это значит изменить самому себе — отказаться изо дня в день вести летопись времени, писать о том, «чему Господь свидетелем поставил». И разрываясь между книжным замыслом и газетной поденщиной, он отдавал предпочтение последней, ибо служение газете было сутью, природой его таланта, его истинным призванием. Он был в высшей степени «газетное существо», хотя в глубине души, возможно, и страдал от недооцененности со стороны серьезной литературной критики.

Сильным ударом стала смерть Чехова. Всего полгода назад Дорошевич был на премьере «Вишневого сада» в Художественном театре. Он писал Станиславскому, накануне приславшему ему текст пьесы, что ночь не спал из-за этой «страшной вещи». А в отзыве на спектакль отметил, что здесь, как «во всех чеховских пьесах, всегда, среди предрассветного унылого сумрака светится на самом краю горизонта слабая, бледная полоска утренней зари»[986]. Спустя десять лет, в годовщину смерти Чехова, он вспомнит об этом происходившем 17 января событии, совпавшем с именинами писателя. Как чествовали стоявшего на сцене «в сереньком пиджачке, такого простого, без всякой позы, милого человека». В этой благодарности писателю чувствовалось желание «объединить общество». Он припомнит, как они встретились через день после премьеры в редакции «Русского слова», как пошли вместе завтракать, как передал Антону Павловичу выгоднейшее предложение напечатать «Вишневый сад» в своей газете «с гонораром в 3000 рублей за печатный лист», но пьеса уже была отдана горьковскому «Знанию» за сумму втрое меньшую[987]. Тогда же было организовано ходатайство писателей перед Марксом с просьбой «освободить» сочинения Чехова от «кабалы». Дорошевич подписал письмо к издателю вместе с Андреевым, Буниным, Телешовым… Может быть, вспоминалось, как весной 1901 года на ялтинской даче Антона Павловича он корил его за дешевую продажу своих сочинений Марксу. Чехов пытался оправдываться тем, что теперь Маркс обязан печатать все, что выйдет из-под его пера. Тогда, пишет присутствовавший при этом разговоре Орленев, «Дорошевич сказал: „Я бы на вашем месте, Антон Павлович, наставил бы по всей вашей даче столиков, разложил бумаги и чернил на них, усадил бы гуляющих по Ялте без дела молодых литераторов, заставил бы их строчить с утра до ночи, что им в голову взбредет, — а вы бы только разгуливали, да фамилию свою под их стряпней подписывали, да Марксу бы и отсылали; поверьте, он бы скоро не только от контракта отказался, но и неустойку громадную вам предложил“. А.П. очень смеялся»[988].

Как будто не так давно все это было… И вот ужасная весть из Баденвейлера. 3 июля, на второй день после смерти писателя, он публикует большой очерк-некролог[989], разделенный на небольшие главки («Молодой Чехов», «Чехов и сцена», «Чехов и критика», «Чехов и Суворин», «Чехов и Маркс», «Чехов и юбилей»). Это по сути одна из первых, если не самая первая, попытка не только дать краткий обзор жизни Чехова, но и обозначить узловые моменты его творческой биографии. На следующий день вместе с Сытиным, Шаляпиным, Горьким Дорошевич шел за гробом Чехова. На ленте венка от него была надпись «Памяти Антоши Чехонте и Антона Павловича Чехова». Слова эти стали частью названия второго некролога[990], в котором он отстаивает память о Чехове, защищает его от клеветников и недоброжелателей, видевших в нем писателя, «лишенного идеалов» и далекого от «общественных вопросов». В те же траурные дни в статье «Чехов и „Новое время“»[991] он разоблачает лицемерие суворинской газеты, совсем недавно злобно кусавшей Чехова, а теперь чуть ли не проливающей слезы над его могилой: «Чехов является драматургом не только слабым, но почти курьезным, в достаточной мере пустым, вялым, однообразным. Драмы г. Чехова, несмотря на всю их рекламную славу, не могут даже называться драмами: это какие-то, если так можно выразиться, упражнения в будто бы естественных, а в сущности, книжно выдуманных, иногда прямо глупых и почти всегда бессодержательных разговорах».

Где было напечатано это?

В той же самой газете, в которой три дня тому назад говорилось:

«Это была натура деликатная <…> К успеху своих произведений он был очень чувствителен и при своей искренности и прямоте не мог этого скрывать».

Вся эта грубая ругань с «шестками», с «мелким самолюбием», с «глупым», «курьезным», с «рекламной славой» — вся эта площадная брань на «натуру деликатную» была напечатана в «Новом Времени» <…>

В том же самом «Новом Времени» говорится об «исстрадавшейся душе» покойного писателя:

«С ним умер страдалец писатель, в представлении истинного страдания, физического и морального».

Каково же было «натуре деликатной», да еще с «исстрадавшейся душой» читать и эту ругань, и эти грязные клеветы?

И когда было напечатано все это?

Каких-нибудь три месяца тому назад. Именно тогда, когда Чехов, — всем было известно, — был особенно болен, особенно сильно страдал.<…>

Чья рука, грязная и мерзкая, могла ударить плетью, такой же грязной и мерзкой, по исстрадавшейся душе умирающего писателя?

Кто мог сделать это, кроме «старого палача»? Кроме г. Буренина?

Бессильному, старому, беззубому «палачу», ему только мучить умирающих, кидать грязью в лежащих в предсмертной агонии, отравлять им последние часы.

Та же мерзкая рука, которая бичевала умирающего Надсона, протянулась, чтобы помучить и умирающего Чехова.<…>

— Тут-то я тебя и напугаю. Успех имел? К Тургеневу приравнивают? К Гоголю? А я-то не Белинский? Не Добролюбов? Ну-ка, где у тебя местечко побольнее? Сейчас я тебя.<…>

Талантлив, бездарен, даже умен, не умен — все это было взгляд читателей и критики.