Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

Та же дискриминация происходит и в армии. И потому это «армия, лишенная доверия. Вся артиллерийская и саперная часть находится в руках английских солдат <…> К сипаю относятся, как к врагу. С презрительностью, как к побежденному. Ни того, ни другого ему не дают забыть ни на минуту. Никогда». И поскольку «одна часть армии на службе презрительно третирует другую», то фактически существуют «две разные армии. Между которыми нет ничего общего»[982].

Потом в индийских публикациях наступил большой перерыв. Только в августе 1905 года Дорошевич попытался продолжить «Индию». Появившиеся один за другим три очерка (с подзаголовками «Призрак мира», «Религия», «Атеизм») свидетельствовали как о желании нарисовать сложную картину духовного состояния индийского общества, так и о стремлении проникнуть в тайны индуизма, постижение которых помогает «достичь того состояния, когда человек становится сверхчеловеком, богом, становится Брамой». Последнему должны были содействовать встречи и беседы с последователями великих индийских мудрецов-йоги, которые он вел в Бенаресе, Агре и других священных городах. Но далее этих трех очерков дело не двинулось. Индийская тема была тогда перекрыта требовавшими отклика и осмысления горячими событиями в России.

Спустя три года он попробовал вернуться к давнему замыслу. В начале 1908 года «Русское слово» проанонсировало: «…будет печататься в ряде фельетонов новый большой труд В. Дорошевича „Индия“. Отчет о большом путешествии». Была подведена и соответствующая идейная база, в том смысле, что «двадцатый век выдвинул на мировую сцену новые политические могущества, переместив центр тяжести великих грядущих событий туда, где недавно Европа хозяйничала, как хотела <…> Нет сомнений, что мы находимся накануне таких переворотов, которые совсем изменят вместе с политической картой земли и установившийся было уклад ее жизни». Просыпающийся Восток убеждал в грядущих переворотах, волновал… Но и на этот раз ничего не вышло. Как отзвук последней попытки можно расценить появившиеся в 1909 году с подзаголовком «Из записок об Индии» две публикации — «Рабы I. Парии» и «У алтаря одной богини»[983].

«Индийский замысел» не поблек с годами. Видимо, после «Сахалина» он представлялся не менее важным трудом. Но если значение сахалинских очерков выросло в ходе их многолетней публикации в разных газетах, счастливо завершившейся выходом сразу ставшего сенсационным отдельного издания, то к книге об Индии он шел сознательно, стремясь разорвать затягивающее кольцо газетной текучки. Быть может, в своих воспоминаниях Наталья Власьевна слегка и пережимает с ролью «большой темы» в жизни Дорошевича, ибо газетная поденщина, «хроника бытия» и была по сути главной темой его творчества. Но, несомненно, жило и укреплялось с годами стремление запечатлеть в большой работе богатейший опыт, связанный с разнообразными путешествиями. Да и накопившиеся жизненные впечатления, материалы, типы русской жизни просились в большую вещь.

«Индия» — не единственный неосуществленный замысел Дорошевича. Не были написаны «На развалинах былого величия» — книга об Италии (предстоящая газетная публикация объявлена 7 января 1903 г.) и большой сатирический роман «Дельцы» (объявлен 1 января 1904 г.). И уже давно думал он о работе по истории журналистики Великой Французской революции. Если замыслы первых двух отодвинули сначала война с Японией, а затем события 1905 года, если книга о временах Марата и Демулена рисовалась, возможно, как отдохновение души на закате дней, то «Индия» не получилась или действительно распалась на куски совсем по другим причинам. Он старался думать об этой книге, настраивался на «индийский лад», а выходило, что думает о России. Пишет об Индии, а думает о России.

Индуистская мифология заговорила на российскую тему в большой легенде «Чума», опубликованной в четырех номерах «Русского слова» в августе 1910 года. Это история прекрасной принцессы Серасвати, девушки с добрым, отзывчивым сердцем, вера и любовь которой были безжалостно растоптаны: от нее отвернулись близкие, ее обрек на гибель человек, которого она любила, ее предавали люди, которым она больше всего доверяла. И тогда, отчаявшаяся и измученная, она воззвала к великой богине разрушения и мести Кали. Исстрадавшуюся Серасвати Кали превращает в богиню Чуму, обрушившуюся на своих мучителей.

«Так из страданий родилось великое зло.

Ничто не родится из страданий, кроме зла»[984].

Несчастная Серасвати — это, конечно же, измученная Россия. Дорошевич предупреждает власть, предпочитающую нагайку реформам: слепая и страшная народная месть может быть невероятной по своим масштабам: она сметет буквально все, она ответит океаном крови на реки крови, пролитые властью.

Но была и другая причина, отодвигавшая, распылявшая индийский и другие книжные замыслы. Сама работа над книгой не соответствовала природе таланта Дорошевича. Не потому, что не было необходимой усидчивости. Его кабинет в квартире на Кирочной с массой серьезнейших изданий по истории, экономике, философии напоминал святилище большого ученого. Именно такое впечатление он произвел на молодого Корнея Чуковского, навестившего короля фельетонистов в его петербургской квартире: «Я пришел к нему, он встретил меня ласково — и, к моему удивлению, заговорил со мной о Французской революции. Я ожидал от него шуток, острот, анекдотов, а он, как ученый профессор, говорит со мной о речах Робеспьера, о статьях Марата, цитирует их по-французски и в подтверждение своих слов снимает с полки фундаментальные французские книги и показывает мне соответствующие тексты. Впоследствии я узнал, что Французская революция была его излюбленной темой. Вообще, человеку, не читавшему его, он мог показаться знаменитым профессором, кабинетным человеком, погруженным в науку».

Характерно, что несмотря на солидно-благополучное «профессорское впечатление» Чуковский заметил и «какую-то грусть» у хозяина шикарной квартиры на Кирочной: «Казалось бы, из-за чего ему грустить? Видно было, что он занимает в журналистике положение влиятельное: редактор „Русского слова“, самой богатой и распространенной газеты. Видно было, что его колоссальная слава не дает ему удовлетворения»[985].

Это было не только извечное святое недовольство собой творческого человека. Настойчивость, с которой Дорошевич знакомил коллег с одним из глубоких своих увлечений, свидетельствовала о наличии несомненного дуализма в его творческом самочувствии: газетная работа конкурировала с давним и острым желанием отдаться основательному труду. Готовность к нему, к основательному рассказу о той же журналистике Великой Французской революции, была достаточно полной и глубокой. И все-таки эта тема овладеет им, когда станет созвучной времени. Дорошевич был прежде всего газетный писатель. Книга у него, если и получалась, то не как заранее обдуманное и планомерно писавшееся, а как итог газетной, фельетонной или очерковой работы, занявшей определенный временной отрезок и посвященной какой-то теме.