Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

Эмма вскинула голову.

– Повар первой категории, – добавила Энграсия.

– Знаю.

– Он женат, тем лучше для меня: отсосик здесь, перепихончик там, по-быстрому, в мгновение ока, юбку задрала, и айда. Больше никто ко мне не лезет.

Эмма вспомнила торговца курами и тюфячника, от которого отбилась в последний момент. И управляющего тем домом, где хибары во дворе, и Пуру с Эмилией. Конечно, за каменщиком она жила спокойно и, нужно признать, за Тручеро тоже, пока они поддерживали отношения. Какое дерьмо этот мир мужчин!

– Я сражаюсь бок о бок с «молодыми варварами», – вдруг выпалила она. – Борюсь за партийное дело. Разгоняю манифестации и митинги, вступаю в схватки, рискуя собой. Я добилась хорошей должности. Так неужели, чтобы сохранить ее, я должна отдаваться другому придурку? Мне нужна эта работа, Энграсия. Моя дочь… Хосефа, ее бабушка… Нам больше не на что жить, – жаловалась она в тот момент, когда им пришла пора расставаться: Эмме идти на улицу Бертрельянс, Энграсии – к морю, на улицу Эскудельерс. – Все мужики – сволочи.

Энграсия задержалась. Эмма тоже.

– Не все. Есть добрые, но их меньше. Но сейчас, говорю тебе: ты – завидный трофей: красивая, привлекательная, молодая, одинокая… и, по слухам, нечто особенное в постели. Поварята, которые пялятся на тебя, не посмеют распускать руки, хоть и слюнки текут. Но есть другие мужчины, наглые, подлые; самцы, которым нужно показать свою власть. Мужчины! Такое впечатление, будто вселенная движется в такт оргазмам этих козлов, будто их сопенье, извержение их семени ей придает сил. Только подумай: девочки в этом городе начинают торговать собой с десяти лет. Таких сотни, если судить по тому, сколько их попадает в исправительные дома. – Женщина взмахнула рукой. – Мы все это знаем, это не секрет. Что за животные способны растлевать девочек, у которых даже грудь не выросла?

– Мужчины, – еле слышно прошептала Эмма в ночной темноте.

– Знаешь, сколько дел об изнасиловании рассматривалось в Барселоне за прошлый год? Мне рассказывал партийный юрист. Сколько, по-твоему?

– Понятия не имею. Каждый день кого-то насилуют.

– Одно! Одно дело об изнасиловании женщины. В таком городе, как Барселона, где девочки торгуют собой с десяти лет. Одно дело об изнасиловании! Такая наша доля, Эмма, ее для нас уготовили мужчины, которые распоряжаются нами и даже не дают нам права голоса. Одно-единственное дело! Подумай об этом хорошенько.

Дурные предчувствия Энграсии скоро сбылись. Другой повар первой категории, по имени Эспедито, толстый, потный, противный, воспользовался своим рангом и накинулся на Эмму, когда они остались вдвоем во дворе, примыкающем к кухне. Атаковал ее сзади, прижался пузом к спине, обхватил ручищами, стиснул груди. Эмма сопротивлялась. «Тихо, – твердил он, усиливая хватку, – угомонись… ну и бой-баба».

– Пусти меня, сукин сын!

Эмме было никак не вырваться из объятий толстяка. Оставалось кричать, звать на помощь. «Кто-то должен обратать тебя, дикарка, – гудел ей в ухо Эспедито, одной рукой тиская грудь, другой оглаживая живот. – Сделай мне все, что делала Тручеро, пока была его киской; все, что, говорят, ты делаешь лучше всех». Крик о помощи застрял в горле у Эммы. Она поняла, что здесь в ней видят только шлюху, возлюбленную Тручеро, воображаемую любовницу кучи фанфаронов. То же самое думают юные бойцы, раньше благоговевшие перед ней. Кто станет ей помогать? Повар уже сунул ей пальцы между ног, сопел, принимая колебания Эммы за готовность отдаться. «Вот это мне нравится. Так и должна себя вести мокрощелка», – шептал он, задирая ей юбку. Эмма чувствовала его позади. Из-за брюха его возбужденный пенис не доставал до ее ягодиц, но горячее, прерывистое дыхание обдавало затылок. Эмма недолго думала. Опустила голову пониже, для размаха, и резко подняла, со всей мочи, удесятеренной бушующим в ней гневом.

Яростный, точный удар. Что-то хрустнуло: нос Эспедито всмятку. Эмма вырвалась; повар захлебывался кашлем, кровь хлестала из него, как из недорезанной свиньи. Эмма плюнула ему под ноги и, вся дрожа, не замечая, что и у нее ушиблен затылок, укрылась в леднике, где хранили мясо.

С того дня похотливые взгляды обернулись ледяными, невидящими. Эмма жила в постоянном напряжении, в тревоге, постоянно ожидая подвоха; все понимали: рано или поздно что-то произойдет. Эмма беспрестанно оглядывалась, была настороже. Даже по людным улицам ходила торопливо, то и дело озираясь. Плохо спала. Поговорила с Энграсией. «Ты сама так решила», – ответила повариха.

– Разве мы не должны помогать друг дружке? – Эмму потряс такой холодный ответ.

– Я помогла. Предупредила тебя, что будет. Ты сама развязала войну. Меня не впутывай: у меня муж малахольный, а детей надо кормить.

Эмма призналась Хосефе.

– Мы пробьемся, дочка, – подбодрила ее та, посоветовав не сдаваться, не уступать. – Мы еще и не то пережили.

Хосефа не упрекала ее за связь с Тручеро. «Мужчины как скоты», – высказалась она и принялась вспоминать разные случаи из собственной жизни, Эмме до сих пор неизвестные и теперь поразившие ее, но большей частью – чужие истории. «Но на что же мы будем жить?» – думала Эмма, слушая ее. На шитье Хосефы? На заработок Далмау, если согласятся что-то принять от него? И потом, будут ли ее уважать на другой работе? Когда Хосефа умолкла, Эмме стоило труда улыбнуться ей.

– Я разберусь, – обещала она. – Я всю себя отдала партии. Они не могут так со мной поступить!

В первый раз то были макароны по-итальянски. Рабочим они очень нравились: блюдо солидное, сытное. Эмма старательно готовила их. Сварила макароны, откинула в холодной воде. Занялась соусом: лук и ветчину обжарила