Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

не видишь, как все на тебя смотрят? – (На какой-то миг Эмме, оглушенной рукоплесканиями и криками, показалось, будто все взгляды обращены на нее; она смутилась.) – Без обид, – пробудила ее Энграсия, – все мы, женщины, через это прошли.

– Я всего лишь хотела прилично зарабатывать.

Энграсия расхохоталась.

– Многие работницы сочетают честный труд с проституцией, чтобы получить несколько лишних песет. Мужья знают или догадываются, но так или иначе терпят. Знаешь, что есть такой бордель, где все бляди – торговки мясом и днем работают в магазинах и на рынках? Такая уж наша доля, девочка. Не горюй. Пользуйся, пока можешь. Закрой глаза, подожми попу… потом подмойся хорошенько и забудь.

Женщины смотрели друг дружке в глаза. Аплодисменты стихли, люди разговаривали стоя: банкет подходил к концу. Тручеро смеялся, бесстыдно лапал молодую блондинку, точно так же, как когда-то Эмму. Та увидела свое отражение в этой девочке, и ей стало противно.

– Не смотри на них, – посоветовала Энграсия. – Не стоит. Ты добилась, чего хотела: работы, оплаты. Без обид, – повторила она, – ладно? Мы должны помогать друг дружке.

Эмма задумчиво кивнула и пожала Энграсии руку.

Она работала, не жалея сил, как никто из ее товарищей. С Тручеро больше не имела дела, хотя Братство, располагавшееся возле университета, перебралось в Народный дом и они время от времени пересекались. Хосефа стала для Хулии настоящей бабушкой, заботилась о ней, отводила в садик и приводила домой. «Не шейте столько, – умоляла Эмма. – Нам троим хватает на жизнь того, что я зарабатываю. Занимайтесь девочкой: она вас обожает». Кроме того, участвовала, насколько могла, в борьбе рабочих и антиклерикальных выступлениях. В Барселоне продолжался кризис, разрушавший семьи, сеявший болезни и смерть среди бедняков. Безработица росла. В том же апреле, когда Леррус открыл с такой помпой Народный дом, город Сан-Франциско был почти полностью разрушен землетрясением. Когда появились новости о рухнувших зданиях, о вспыхнувших затем пожарах, нескончаемая очередь каменщиков и плотников выстроилась перед консульством Соединенных Штатов: все они собрались эмигрировать в поисках работы. 1 мая анархисты предложили провести всеобщую забастовку, требуя установить восьмичасовой рабочий день, который соблюдался не на всех предприятиях. «Если двое рабочих будут работать восемь часов вместо двенадцати, они создадут одно рабочее место для безработного товарища», – убеждали революционеры и готовили на этот день террористические акты. Но никакие доводы не действовали на рабочих, окруженных штрейкбрехерами, которые зарились на их места, и забастовка не состоялась, и не было ни одного покушения. Анархисты потерпели полный крах и подверглись политическому остракизму, даже худшему, чем после всеобщей забастовки 1902-го.

Оставалась борьба против Церкви. И «молодые варвары». И политические митинги, и прямое противостояние. Но Эмма заметила, что к ней стали относиться не так, как пару недель назад, когда бойцы приветствовали ее с восторгом, чуть ли не с благоговением. Теперь иные осмеливались флиртовать, старались оказаться поблизости, словно невзначай прикоснуться. Во время уличных стычек Эмма даже замечала, как чья-то рука скользит по ее ягодицам, как ее хватают то за руку, то за бедро под любым предлогом. На кухнях Народного дома – то же самое. Стоило внезапно оглянуться, как она ловила на себе полный похоти взгляд поваренка, официанта или повара, устремленный на ее грудь, бедра или ягодицы. Она одевалась как можно скромнее, но не могла скрыть своего созревшего для любви тела.

– Придется кого-то выбрать, – внезапно сказала Энграсия, когда они уже в темноте вместе возвращались домой, поскольку жили неподалеку друг от дружки.

– Что ты имеешь в виду?

– Пока у тебя нет мужика, за тобой будут гоняться. И кто-нибудь непременно догонит. А уж потом…

Эмма вспомнила, как такой же совет, может не столь паникерский, она услышала из уст Доры, с которой делила постель, пока не перебралась к Антонио. Интересно, вышла она замуж за продавца шляп? Нелегко решить проблему кроличьих волосков, подумала Эмма с улыбкой.

– Что тут смешного? – возмутилась Энграсия. – Тебе, вообще-то, не до шуток. Ты и представить не можешь, что о тебе рассказывают.

– Ты это о чем?

– Так вот: судя по тому, чем похвалялся Тручеро, чего навыдумывали остальные и что каждый от себя добавил, когда история стала разрастаться, как снежный ком, ты – богиня любви, развратная, доступная, легкого поведения, готовая вытворять все, что угодно, любые пакости. Ты не представляешь, сколько мужчин хвастаются, будто переспали с тобой.

– Вот дураки! – сказала Эмма с насмешкой, хотя гнев и бросился в голову, скрутил желудок.

– Дураки-то дураки, но горазды хвастаться победами, настоящими или выдуманными, все равно. Пока ты была с Тручеро, тебя не трогали, но он еще даже ни разу не поцеловал эту дохлую блондинку, ходячие мощи, а уже поползли слухи, будто пара мужиков на тебя залезли.

Рот Эммы наполнила горькая, едкая желчь. Главное, чтобы Энграсия не заметила, как ей худо. Эмма понимала, что, отдавшись Тручеро, она сама возбудила пересуды. Тысячу раз в ночной темноте она думала об этом, но приходила к одному и тому же выводу: было необходимо выбиться из нужды, достойно содержать дочь, и, коль скоро пришлось воспользоваться телом, она воспользовалась. Но куда деваться от боли и унижения, когда ты на устах у всех как заурядная шлюха.

– А как же ты устраиваешься? – спросила она у Энграсии.

Той было уже за тридцать, но она еще могла похвастаться кое-какими прелестями, хотя и увядшими: роды, тяжелый труд, муж; прелести эти могли еще привлечь тех, кого дома ожидали только усталость, отвращение к жизни, вялость и безразличие.

– Мануэль… – ответила Эмма сама себе; имя буквально носилось в воздухе.

– Да.