Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

Рузиньол и Микел Утрилло; знаменитые испанцы Сулоага, де Беруэте и де Регойос; художники из Португалии, Англии, Италии, Германии, Франции: в последнем случае ожидалась значительная подборка импрессионистов, которые так повлияли на модерн, притом что их работы ни разу не выставлялись в Барселоне. Впервые в истории жители города смогут лицезреть творения Эдуара Мане, Клода Моне, Камиля Писсарро, Огюста Ренуара и Альфреда Сислея.

Девятьсот авторов представили более двух тысяч произведений, и в их число, к изумлению Далмау, который знал, что многие «Льюки», включая дона Мануэля Бельо, принимают активное участие в организации выставки, просочилась «Мастерская мозаики», как он назвал свою картину, а добился этого по собственной инициативе мастер Маральяно, через секретаря приемной комиссии, который был душой этой выставки, как и многих предыдущих, Карлоса Пиродзини: друг мозаичиста, барселонец итальянского происхождения, принял работу, оценив ее в четыреста песет.

Хосефа вышла из комнаты Далмау, когда Хулия начала носиться по всей квартире. «Кофе?» – предложила донья Магдалена и повела ее на кухню. Далмау и Грегория остались одни перед картиной. Он обнял девушку за талию, привлек к себе, поцеловал в губы. Она ответила, но не разжимая губ: как бы ни был поцелуй невинен, все-таки это грех; только это и могла позволить себе молодая пара, за чьими отношениями зорко следил приходской священник, к которому Грегория ходила на исповедь в церковь Сан-Микел дель Порт в Барселонете, построенную на отвоеванной у моря земле, вблизи порта. Грегория жила в том же квартале на улице Джинебра с отцом, почтовым служащим; матерью, которая на маленькой кондитерской фабрике обертывала фольгой шоколадки; с двумя младшими сестрами и братом, а также с бабушкой по матери, которая вела дом, создавая в нем больше проблем, чем порядка.

Далмау понимал, что религия была основной причиной, по которой идиллия никак не хотела воплощаться в жизнь. Вначале Грегория пыталась привлечь его к Церкви, но после третьего спора отступилась и только в таких ситуациях выказывала свою веру. Это напоминало Далмау Урсулу в первые дни, та тоже не разжимала губ, но разница была огромной: тогда Далмау стремился сломить сопротивление партнерши, а теперь, несмотря на неудовлетворенность в плане секса, был счастлив просто находиться рядом с этой спокойной девушкой, поглаживая ее длинные, тонкие пальцы, чувствуя ее поддержку, ее твердую веру в успех.

Он был уверен, что, если настаивать с лаской, с нежностью, можно одолеть предубеждения насчет греха, которым стращал с амвона и из исповедальни приходской священник церкви Сан-Микел, и Грегория не устоит. Ее дыхание учащалось и вздымалась грудь, когда Далмау обнимал ее за талию, или когда их тела случайно соприкасались больше, чем позволяли приличия, во время танцев или в переполненном трамвае, в толчее у входа в театр или на выходе оттуда. И все-таки Далмау, не желая причинить ей вред, не настаивал: она сама должна сделать первый шаг, чтобы потом не упрекать его, как получилось с Эммой.

Тем временем год, проведенный в мастерской Маральяно, позволил Далмау приобщиться к волшебной творческой силе великого Доменека и мастеров прикладных искусств; то же самое было и на строительстве дома Бальо с Гауди. Грегория дарила ему уравновешенность и безмятежность, которыми обладала в избытке; Дворец музыки насыщал его цветами, формами, отражениями, метафорами… Музыка еще не звучала там, разве что насвистывали и напевали каменщики и другие рабочие, а Далмау уже кружился в танце ощущений, бесконечно разнообразных, которые даже после работы искрами вспыхивали в его душе. Доменек предполагал открыть Дворец где-то через год, может чуть раньше. И работы по художественному оформлению шли полным ходом, в то время как простые каменщики уже почти завершили свой труд.

Архитектор вернулся к красному кирпичу старого образца, который использовал и на Всемирной выставке 1888 года, возрождая традицию через материал, типичный для Каталонии, для ее земли. И все же там, где не было кирпичной кладки, вольно струились фантазии в камне, керамике, стекле и металле. Далмау и его коллеги покрыли мозаикой колонны, выходящие на балкон, опоясывающий здание: для каждого ствола – свое сочетание цветов, геометрические и растительные формы; то же самое – три яруса колонн в концертном зале; а на каменных колоннах в вестибюле и на двух пролетах лестницы под сводчатыми потолками, у выложенных изразцами стен, – цветочные мотивы, столь же прихотливые.

Концертный зал вместимостью примерно две тысячи человек, где Далмау трудился не покладая рук, был для него загадкой. Зал предназначался исключительно для концертов, а значит, не нужен был задник и механизмы для смены декораций; сцену обрамляла полукруглая стена, открытая взорам зрителей, и над ней тоже работали сотрудники Маральяно. Вся стена была покрыта тренкадис из керамики красноватых тонов, и на этом фоне должны были выделяться поясные изображения восемнадцати девушек, играющих на разных музыкальных инструментах, настоящий оркестр муз; только одна представляла человеческий голос, пение; все бюсты создал скульптор Эусеби Арнау. Остальное – одеяния, ноги – было, по замыслу Доменека, подано в двух измерениях, через мозаику, созданную итальянцем Маральяно. Разноцветные юбки, геральдические мотивы, представлявшие разные места, разные страны. Выбор инструментов тоже не был случаен. Некоторые связаны с испанским фольклором, как галисийская волынка, андалузские кастаньеты, баскский барабан, или каталонские flabiol и tamborí[20], но присутствовали также и цыганский бубен, и южноамериканская флейта. Рядом с ними изображались и инструменты классической древности: арфа, лира или кифара, и немного более современные, те, что совершенствовались на протяжении веков и теперь входили в состав оркестров: скрипка, треугольник, поперечная флейта.

В будущем концертном зале царил полный хаос: суета, пыль, крики, команды и ужасный шум, стук бесчисленных молотков и грохот машин.

– Даже не представляю, как все это будет выглядеть, – сказал Далмау мастеру-мозаичисту, пока они отдыхали у замыкающей стены, где выкладывали одеяния и ноги девушек; стояли вдвоем под местом, предназначенным для органа, в центре сцены и лицом к партеру, как два музыканта.

Подручные разных мастеров, сотрудничавших с Доменеком, сновали по залу, не обращая друг на друга внимания: краснодеревщики, плиточники, работники по металлу, скульпторы, но больше всего стекольщиков.

– Заметь, – отвечал итальянец со своим