Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

мраморный «Портрет»; тот же скульптор изваял муз для Дворца музыки, где оба работали. В отличие от зала, где экспонировались только Касас и Рузиньол, в восьмом было представлено тридцать два художника и шесть скульпторов, поэтому многие художники бродили там, и некоторые обратились к Далмау, заметив, что тот стоит перед картиной в серых тонах, которые внезапно прорываются светом от незаконченной мозаики.

«Прекрасная работа». «Поздравляю, парень». «Нужно было назначить цену повыше». Славословия смутили Далмау, он не знал, что отвечать этим уже состоявшимся мастерам. «Мне уже говорил Маральяно». «Ты точно получишь премию!»

Через четыре дня, в субботу, 27 апреля, официально открылась Пятая выставка изобразительных и прикладных искусств в Барселоне. Далмау был вынужден просить у Маральяно свободный день, Грегория сделала то же самое, хотя тут же принялась подсчитывать, сколько у нее вычтут из заработка, и придумывать, как она это объяснит родителям, отдавая им деньги.

– Соври что-нибудь, – уже по дороге во Дворец искусств проворчал Далмау, так глухо, будто голос его исходил из самой преисподней и это дьявол искушал бедную девушку.

– Далмау! – воскликнула та. – Будет ли хорошо, если я совру тебе?

– С чего бы ты стала это делать?

– Если я совру одним, то могу и другому соврать, так?

Он покачал головой:

– Не переживай из-за денег, милая. Сдается мне, после выставки все для нас изменится. – Они обменялись взглядом. Грегория держала его под руку. Она промолчала. – Мы устроим все, что нужно устроить, – обнадежил Далмау девушку. – У нас получится.

Перед Дворцом искусств собралась толпа человек в пятьсот, а на главной лестнице официальные лица произносили речи. Далмау слушал с нетерпением, ждал, когда откроют двери и публика оценит его картину. Ему было нужно видеть реакцию обычных людей, не матери или невесты, не критиков или художников; он хотел наблюдать лица людей посторонних, уловить, что они чувствуют, глядя на «Мастерскую мозаики».

Наконец речи иссякли и начали пускать публику. Далмау и Грегория, поднявшись по лестнице, отошли в сторону; люди обгоняли их.

– Мы остаемся? – удивилась девушка.

– Мать обещала прийти. Билет стоит песету, а у меня есть три приглашения.

Хосефа первой заметила их. Подниматься по лестнице ей стоило таких же усилий, как и не грубить Грегории; с каждым днем она все сильней раздражалась при мысли о том, что эта святоша заняла место Эммы. Все еще запыхавшись, она поцеловала сына, а девушке резким жестом, с некоторой досадой протянула руку. Далмау немного подождал, пока мать отдышится: всего один пролет, а дыхание сбилось; это обеспокоило его. «Сколько же раз она останавливается передохнуть, поднимаясь в квартиру на улице Бертрельянс?» – спрашивал он себя, пока женщины следовали за ним во Дворец искусств, который обрел жизнь вместе с публикой; люди ходили по залам, останавливались здесь и там перед картинами и скульптурами, шептались, что-то показывали друг другу, то подходили ближе, то отступали на несколько шагов, выбирая точку обзора, и, наконец, застывали перед полотном. Солнце, проникая через просвет и боковые стекла, все заливало светом. Далмау глубоко вздохнул; пространство, до сих пор погруженное в спячку, было пронизано жизнью; творения искусства поражали зрителя, чуть не валили с ног красками и сочетанием фигур. Нет, это не люди говорили, а сами творения; под взглядами, направленными на них, картины рождались как живые, независимые существа; они впитали в себя все эмоции, какие художники смогли в них вложить, и теперь им не терпелось представить это богатство на суд заполнивших залы мужчин и женщин. Волшебство искусства! Они подходили к залу номер восемь, угловому, на основном этаже, и Далмау казалось, будто он уже слышит комментарии, похвалы цветам и свету. Может быть, зрители обсуждают серые тона, которых так трудно было добиться, или свет, который излучает мозаика. Кто сейчас смотрит на «Мастерскую мозаики», сколько человек?

Никто. Нисколько.

Далмау застыл на пороге выставочного зала. Пустое место зияло на стене там, где висела его работа. Люди с изумлением смотрели на эту пустоту, абсурдную посреди картин, наползающих друг на друга.

– Где она? – робко осведомилась Грегория.

– Что такое? – недоумевала Хосефа.

Далмау неверными шагами вошел в зал, встал посередине, вертел головой, вглядываясь во все картины, висевшие на стенах.

Его картины нигде не было. Значит, ее не перевесили в этом зале.

– Ей, наверное, нашли лучшее место, более выигрышное, – видя смятение Далмау, убежденно проговорила Грегория.

– Так и есть, – согласилась Хосефа.

Далмау направился к смотрителю, который стоял в углу и следил за тем, что происходит в зале. Женщины видели, как он допрашивает смотрителя, показывая пустое место на стене, смотритель явно не в курсе, судя по тому, как мотает головой и пожимает плечами; а Далмау все не отстает от него и тычет пальцем в стену.

– Ей нашли особое место, – стояла на своем Грегория, – картина того заслуживает.

Хосефа едва кивнула, видя, как сын стремительным шагом идет в их сторону.

– В администрацию! – бросил он на ходу.

Донья Беатрис приняла их с понурым видом, отнекивалась и оправдывалась, запинаясь; куда только подевалась прежняя элегантность, манеры, любезность. «Я ничего не знаю», – только и твердила она.

– Как это вы ничего не знаете? – кричал Далмау. – А моя картина? Где она?!

– Не могла же она исчезнуть, – пыталась вмешаться Грегория.

– Что с моей работой?! – неистовствовал