Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

кулаки и колотил себя по коленям, уповая на то, что боль вернет его на улицы, где он влачил жалкое существование, или перенесет в Пекин, в сарай, где он пережил столько унижений, пока не победил зависимость. «Как скоро ты снова напьешься или уколешься после твоих извинений?» – спросила Эмма в тот день, когда они встретились после его возвращения из ада.

Бросая вызов самому себе, Далмау дрожащей рукой хватал другой листок, делал несколько штрихов, очевидно топорных, не будучи в силах окончательно изгнать из памяти образ Эммы.

– Забудь ее, сынок, – таким был второй совет матери в тот день, когда он ушел из дому.

Он должен это сделать. Их юношеская любовь осталась в прошлом. Эмма его бросила: ладно, он сам виноват, но какая теперь разница? Потом сошлась с каменщиком, родила от него дочь, а теперь оказывается, что работает под началом надменного республиканца, а тот прилюдно заявляет свои права, хлопая ее по заду. Порвав в клочки очередной листок, Далмау, хоть и было поздно, отправился к матери.

– Я никогда не давал обещания писать картины для Народного дома республиканцев.

Он это выпалил, холодно поздоровавшись с женщинами, которые вместе с девочкой мирно ужинали в квартире на улице Бертрельянс. Дверь на лестничную площадку, как обычно, была открыта: так квартира словно бы прирастала пространством. Эмма вздрогнула. Хосефа склонила голову набок, скорее заинтригованная, чем удивленная.

– Да, это правда, – признала Эмма, не вставая с места, но поворачиваясь к Далмау, который стоял в каком-то шаге от них. – Я сделала это от твоего имени. Мне пришлось это сделать, чтобы тебя освободили. Помнишь? Тебя схватили, пытали.

– И я благодарен тебе, – перебил Далмау. – Но это не значит, что я обязан написать три картины.

– Плохо же ты благодаришь меня, – сурово проговорила Эмма.

Резкость молодой женщины уязвила Далмау. Да, Эмма освободила его, но ведь его арестовали только потому, что он помог матери, ей и малютке Хулии избавиться от угрозы, какую представлял собой Анастази. Он один во всем виноват. Его откупили от армии, а он подсел на наркотик и навлек на себя гнев дона Мануэля, погубив Урсулу. Они, эти женщины, нисколько не виноваты в том, что произошло, но и то, что Эмма не признает за ним никаких заслуг, несправедливо. А сама живет здесь, в доме, с его матерью!

– Я попал в участок за то, что помог вам, – выпалил он, – украл тот крест и избавил вас от Анастази.

– Я тебя об этом не просила.

– Тогда мы квиты: я тоже не просил, чтобы ты освобождала меня. – (Эмма скривилась.) – Мы никогда до конца не понимали друг друга.

Далмау не стал дожидаться ответа. Поцеловал мать, которая следила, остолбенев, за ожесточенным спором, и даже позволил себе стащить кусочек мяса с ее тарелки. «Вкусно», – заметил, ероша волосы Хулии. Девочка рассмеялась так звонко, что всякое напряжение должно было сойти на нет. Но Далмау не собирался оставаться дольше: он распрощался и слился с сумраком лестничной площадки. Мускулы живота, напряженные с того самого момента, как он решил объясниться с Эммой, внезапно расслабились. Голод настиг его, рот наполнился слюной. Он еще успевал поужинать в рабочей столовой «Санта-Мадрона».

Все издавна знакомые места квартала Сан-Антони на пути из мастерской итальянца, которых Далмау до сей поры избегал, поскольку они пробуждали мучительные, будоражащие воспоминания, с того вечера стали восприниматься как простые отсылки к уже оставшейся в прошлом истории их с Эммой отношений: «Ка Бертран», процветающая столовая, всегда полная рабочего люда; как-нибудь надо сходить туда поесть, пообещал себе Далмау: это будет окончательным доказательством того, что он переживает катарсис. Монастырь пиаристов. Тюрьма «Амалия». Дом, где Эмма жила с дядей и кузенами. Рынок Сан-Антони, где застрелили Монсеррат.

Мастерская Марио Маральяно располагалась в Эшампле, в нижнем этаже здания на улице Жирона, чуть выше улицы Дипутасьон, и занимала большую часть двора, образованного зданиями квартала. В отличие от фабрики изразцов Мануэля Бельо, мастерская итальянца скорее походила на кустарный промысел, с печью на арабский манер, покрытой куполом, но очень мощной; ее топили дровами, котел находился под землей, а камера для обжига – сверху, посреди двора. Остальную часть свободного пространства занимали хаотически расположенные сушилки, резервуары с водой, склад готовой продукции и кучи глины. В мастерской работало человек двадцать, многие, как Далмау, в полуподвальном этаже, за столами для рисования эскизов и составления мозаик.

Сорокалетний Маральяно освоил свое ремесло в Генуе, откуда перебрался в Барселону уже признанным мастером мозаик в римском и византийском стиле; он знал Далмау по его работам на фабрике дона Мануэля и высоко их ценил, потому и нанял его без малейших колебаний. В первый день они долго разговаривали, итальянец с певучим, музыкальным акцентом, хотя избегали касаться политики и того, что случилось в Далмау в полицейском участке. Церковь и «Льюки» оказывают огромное влияние на рынок, упомянул мастер; лучше не говорить лишнего. «Знаю», – подтвердил Далмау с кривой улыбкой на все еще распухших, багровых губах.

Мозаичист работал на многих стройках как в Барселоне, так и вне ее – недавно он открыл мастерскую в Мадриде, – с Доменеком на строительстве дома Льео, а теперь во Дворце каталонской музыки вместе с другим крупным мозаичистом тех лет, Льюисом Бру. Зная, как старательно работает его новый сотрудник и какими способностями обладает, Маральяно все же не стал выделять его, хотя и уравнял в статусе с самыми искусными мастерами. Тем более что Далмау, классному рисовальщику и специалисту по керамике, еще предстояло освоить прославившее мастерскую итальянца искусство мозаики.

– Жаль, что вы не задействованы в строительстве больницы Санта-Креу-и-Сан-Пау, – заметил как-то Далмау, имея в виду другой проект Доменека в Барселоне, – там